Воспоминания
(неоконченная рукопись)
[1987]
Уже десять лет как я живу в Соединенных Штатах, и особенных проблем с английским у меня нет, хотя по приезде я уверенно знал только три слова: «уes», «nо» и «cat». Особенно отсутствие проблем с языком замечается при разговорах – на английском – с такими же, как я, эмигрантами. Но как только я начинаю объясняться с теми, кто здесь родился и вырос, я замечаю некоторое недоумение на лицах моих собеседников. Меня выдает мой акцент. Какое-то время тому назад я любил похвалиться, что во время какой-то беседы меня спросили, откуда я родом, из Техаса или из Невады. Мне казалось, что при этом предполагается, что все-таки я из Америки. Потом мне разъяснили, что более точным истолкованием этого вопроса будет «а по-каковски вы это говорите?».
Вот поэтому, желая привлечь внимание к чему его и надо привлечь, и не дать собеседнику чрезмерно недоумевать по поводу моего произношения я начинаю разговор с просьбы, «please excuse me my poor pronouncing, I am a foreigner», или как-нибудь в этом роде. Обычно такой подход оправдывает себя. Дело становится хуже, если моему контрагенту становится известной моя фамилия – Вильямс, одна из самых распространённых здесь и в Англии. Тогда, чтобы рассеять вторую форму недоумения – как же так, Вильямс, а по-нашему говорит как-то не по-нашему – приходится иногда говорить о себе более подробно. Вот только тут и начинается мой рассказ.
Видите ли, говорю я, моя фамилия Вильямс, но я русский, и мой родной язык русский. Мой прадед, американский железнодорожный инженер, был приглашён в Россию на работу, когда строилась первая русская железная дорога между Петербургом и Москвой. Прадед построил ту часть дороги, которую ему полагалось построить – по семейным преданиям, он командовал возведением всех мостов, – и ещё женился, как говорится в сказках, на прекрасной русской женщине, и, по-видимому, по этой причине остался в России навсегда. Фамилия моей прабабки была Одинцова, а дети её носили фамилию Вильямс. Детей было, самое малое, три: Василий, Владимир и Иван. По отчеству они были Робертовичи, прадеда звали Роберт Оливер Вильямс. Далее все браки заключались только с русскими, и я получился на семь восьмых русский, а на одну восьмую американец.
Но теперь, ради ясности дальнейшего изложения, надо объяснить, как я оказался на земле предков, в США. Мне было восемнадцать лет, когда меня арестовали по обвинению в антисоветской агитации и пропаганде, а также участии в антисоветской организации. Так называемая организация, «Братство Нищих Сибаритов», была попыткой малолетних идиотов развлечься; толком я и по сию пору не знаю, как вышло, что нас – пятерых человек того же возраста, что и я, посадили. Лучше всех об этом сказал мой друг, сейчас тоже оказавшийся в Америке: «Посадили вас потому, что вы были на воле». Отсидев свои пять лет, я жил в Эстонии, а после смерти Сталина снова обосновался в отчем доме в Москве.
Я восстановил старые знакомства, вновь стал студентом, а потом и аспирантом университета, и как-то вошёл в нормальную советскую жизнь. Я женился один раз, и потом ещё раз, обо всём этом расскажу далее. В третий раз я женился на по сию пору обожаемой третьей жене. Она была членом партии и происходила из более чем безупречной по советским критериям семьи. Так вот, она оказалась настолько приверженной идеалам борьбы за счастье человечества, что в 1976 году, под руководством профессора Юрия Орлова, основала вместе с другими «Группу Хельсинки», члены которой намеревались, по доброй воле и на общественных началах, наблюдать за соблюдением выполнения Советским Союзом гуманитарных статей соглашения в Хельсинки (1975 год). В 1977 году членов этой группы – Гинзбурга, Орлова, Щаранского – посадили; разумеется, причина ареста называлась «антисоветская деятельность». Арест моей жены казался неизбежным, но, вне всяких ожиданий, нам разрешили эмигрировать. Почему – я не знаю до сих пор. Уехать из окончательно запаршивевшего Советского Союза наша семья решила ещё раньше, в 1973 году. Но потом постоянно происходило то, что на Западе называется «clearing» – то то не доделано, то это, а потом организовалась Группа, и так далее. Я, как мне полагалось по чину арестанта сталинских времён, принимал какое-то участие в активности моей жены и её друзей; и об этом расскажу позже. В итоге всего этого 22 мая 1977 года нас встречали многие старые друзья в аэропорту Кеннеди. И к этому я еще вернусь.
Моим дедом был Василий Робертович. В то время, когда я учился в школе, а потом сидел в лагере, это имя – Василий Робертович Вильямс – знал, без преувеличения, любой человек в СССР. Дед был академиком, его областью было почвоведение, созданную им травопольную систему земледелия сперва превозносили до небес, а позже, после смерти Сталина, поносили как только могли. Я совершенно не знаю, какова была эта система, не знаю, хороша была она или нет, и не знаю, в какой степени были правы мои веселые друзья, когда они валяли дурака и говорили, что мой дед хотел, чтобы у нас в стране все вместо хлеба сеяли траву.
Главной же, на мой взгляд, причиной славы деда было то, что его портрет был помещён в учебнике биологии; а в СССР все учебники для средней школы стандартны, и все учатся по одной и той же книге. К тому же, внешность деда была запоминающейся: он брил голову, а рот его был искривлён после паралича. Когда-то дед был силачом, сгибавшим монеты пальцами; после паралича он мог ходить только с палкой и только с чьей-либо помощью. Но ходить ему надо было только от дома до его лаборатории, не более ста метров. Обычно ему помогала дойти и усесться в кресло его вторая жена Ксения Ильинична Голенкина. Но активную работу, хотя уже не в поле, дед продолжал до последних своих дней.
Не берусь судить о научных заслугах деда. Могу сказать лишь, что не только в сталинские времена они были высоко оценены. Дед был руководителем русского отдела на первой всемирной выставке в Чикаго в 1893 году, в возрасте 30 лет. Наверное, он встречался там со своей родней, но об этом я ничего не знаю. Добавлю тут же, что дед был полиглотом, и легко говорил на основных европейских языках.
В 1928 году дед вступил в коммунистическую партию. Слова из его заявления с просьбой о приёме – «я ваш, и всегда был с вами, большевиками» – тоже цитировались многократно. Об истинности этого заявления я судить опять-таки не берусь. По семейным рассказам, дед отреагировал на сообщение <?> одного известного деятеля компартии словами «одним негодяем меньше» – и оказался пророком. В 1937 году, в пору чисток, выяснилось, что этот деятель был не просто негодяем. Он был изменником родины и, естественно, немецким шпионом. Можно было бы поинтересоваться, как этого деятеля оценивали в 1939 году, после заключения договора с Гитлером, но я не уверен, что точно помню его фамилию.
Говоря о деде, нельзя не упомянуть о его страстной любви к кошкам, мною полностью унаследованной. Об этом позже. И еще надо рассказать о нашей квартире, и, рассказывая об этом, будет, кажется, легко перейти к рассказу о моей тёте и наших американских родственниках.
Квартира у нас была огромная, не только по теперешним или тогдашним московским понятиям, а и по теперешним американским. Наша семья занимала весь первый этаж деревянного двухэтажного дома. Площадь квартиры была (и есть) 165 квадратных метров (1780 кв. футов). На верхнем этаже жили три семейства, и считалось, что у них более чем приличные жилищные условия. А по сравнению со многими квартирами в бараках и подвалах, где ютились семьи многих моих товарищей по школе и «ребят с нашего двора» (есть такая идиома для обозначения малолетних преступников) – скажем, 5 человек на 9 кв. метров – наша восьмикомнатная квартира – восемь комнат, не считая кухни, умывальника и уборной – была не роскошью, а сказкой (в описываемую пору не то что совмещённый санузел, а и атомная бомба не была изобретена). У меня была, как и у каждого члена семьи, отдельная комната. Говорили, что до революции весь двухэтажный дом был нашим. А там, где сейчас живёт дочь моей сестры Маша, жила моя тётя Вера.
Сказать точнее, она там не жила, а лежала. Она была тяжело больна, и умерла в 1934 году. Я забыл, кто мне позже сказал, что она очень не хотела умирать, что значит, что умирала она в полном сознании. Тётя Вера активнее всех поддерживала связь с нашими американскими родственниками. Точнее, кроме неё только дед поддерживал с этими родственниками какие-то отношения. Тётя Вера и звала себя на американский манер – Вера Оливия. Почти всё, что я знаю о родственниках в США, дошло до меня так или иначе через тётю.