Вот что я могу припомнить из семейных рассказов о нашей родне в Америке.
Там вроде бы никого не осталось из наших, носящих фамилию Вильямс (просто Вильямсов хватает, вот ещё один прибыл). Назывались две семьи из Калифорнии – Хойт и Херберт (Херберт – это фамилия, а не имя, я специально переспрашивал). Эти семьи вроде имели какое-то отношение к известной оружейной фирме Кольт, или как она теперь называется. В мои детские годы слова «Кольт», «Наган», «Маузер» и револьвер значили одно и то же.
Наиболее именитым из родственников был писатель Джек Лондон, сохранились его письма к деду. С детских лет я помню какие-то пересуды про Чармиан, то ли злую разлучницу, то ли брошенную – о чём эти разговоры, я тогда не понимал, а сейчас понял, что ничего скучнее нет.
Когда началась война между СССР и Германией, наша семья получила приглашение от родственников из Калифорнии приехать к ним. Я не могу назвать, кто приглашал. Я могу сказать только, что попытка использовать такое приглашение в 1941 году была более самоубийственной, чем попытка завербоваться в штрафной батальон (туда нельзя было завербоваться, туда «слали» за особые заслуги на уголовном поприще, почти точно на верную смерть). Надо ещё добавить, что все в нашей семье были патриотами, и мысль о том, что можно оставить страну в эти дни, никому в голову не приходила.
По приезде в США я получил место «visiting professor» в Бетани-Колледж в штате Вест Вирджиния – к слову сказать, это место я вспоминаю сейчас с умилением, там было очень хорошо и очень не по-советски. В библиотеке колледжа я просмотрел много книг «Who is who», и на фамилию Вильямс, и на Хойт, и на Херберт, и ещё на много разных имен. Но в розыске родственников я не преуспел. Мне советовали обратиться к мормонам, не знаю, как сказать точнее. В эту пору, после книги Хэйли «Roots» многие увлекались поисками своих «корней». Мне сказали, что самые полные сведения в компьютерах мормонской церкви в штате Юта. Я туда написал и в ответ получил длинный список «genealogists», которые могли бы мне помочь. Но прикинув, во что может обойтись помощь, мы до поры до времени оставили наши попытки.
Ещё я помню тетю Веру потому, что ей подарили, не знаю кто, книгу, которая впоследствии стала одной из моих любимых. Это была большая, очень большая и толстая, переплетённая в красную обложку антология русской поэзии Ежова и Шамурина. Там я впервые прочёл много стихотворений, которые помню и люблю до сих пор. Одним из наиболее понравившихся было стихотворение Ирины Одоевцевой «Роберт Пентегью»: это история могильщика Тома, однажды встретившего на кладбище девять котов. Коты попросили могильщика передать Роберту Пентегью, что Молли Грей умерла, и исчезли. Могильщик не знал, кто такой Роберт Пентегью, но когда он сказал об этой просьбе своей жене, их кот внезапно выпрыгнул из угла: «как? Молли Грей умерла? Прощайте. Пусть Бог вам счастье пошлёт»; и прыгнул в окошко черный кот». Утром могильщик встретил похоронную процессию; это были похороны никому в тех краях неведомой Молли Грей, и было ясно, что хоронившие её девять юношей были теми, встреченными им котами. Стихотворение кончается так:
«ведь я тоже Роберт Пентегью; прожила я так много кошачьих дней; когда же умрет моя Молли Грей?». Я пробовал узнать, есть ли в английской литературе баллада о Роберте Пентегью; похоже, что нет, хотя на таковую ссылается поэтесса. На красной обложке антологии была вытиснено золотом «Вере Вильямс от Роберта Пентегью». Много позже, когда я уже лучше знал стихи Одоевцевой, я услышал от одного своего приятеля, писавшего, но никогда не пытавшегося публиковать превосходные стихи, одно стихотворение, посвящённое Гумилеву и такое, что просто необходимо, чтобы его знала живущая сейчас в Париже Одоевцева. Увы, я не помню это стихотворение целиком.
И ещё от тети Веры остались и как бы перешли ко мне гадальные карты. Я не то чтобы пристрастился к гаданиям, но, начиная с тех пор, изучил разные способы предсказывания судьбы. Случалось, что мои предсказания сбывались так точно и в то же время так необычно, что я и в самом деле стал считать себя большим знатоком в этом деле. Когда решались сделать что-либо, иногда какой-нибудь отчаянный поступок, вроде побега из лагеря, с моим гадательским мнением считались. Мне повезло, я никого не подвёл.
Доскажу историю про нашу квартиру. После смерти деда, в 1939 году, специальным указом в его память, вкупе с персональной пенсией семье (не могу понять, что это значит: в это время отец был жив и зарабатывал более, чем достаточно) и распоряжением установить памятник (памятник установили, и он стоит по сию пору), квартира была предоставлена в вечное пользование семье академика Вильямса и всем от него пошедшим. Но времена менялись, и Никита Сергеевич Хрущёв, после поездки в Америку, решил перевести Тимирязевскую Академию в сельскохозяйственные районы, а освободившиеся помещения использовать для нужд какой-то военной академии, каковую предполагалось разместить на месте Тимирязевской. И однажды к нам домой явилась делегация в составе не кого-нибудь, а генерал-майора и достаточно представительных при нём шестёрок. В высшей степени вежливо маме объяснили в чём дело, сказали, что вот академия переводится в земледельческие районы, нам придётся из нашей квартиры уехать, нам будет предоставлена равноценная площадь в центре Москвы – лучший из мыслимых вариантов – и как-то невзначай поинтересовались, а как вот у нас оказалась такая дивная квартира. Мама, вздыхая, поднялась, и достала из шкатулки копию документа об увековечивании памяти академика Вильямса. А на копии, именно на копии, красовалась собственноручная подпись «И.Сталин». Делегация переглянулась и растаяла в воздухе. Больше их никто не видел. Хорошее было время, демократизация. Сталина поносили по-разному, но понимающие люди всё понимали.
Кроме деда, тети Веры, кошек и меня, в доме жили мои родители. Папа был профессором и заведующим кафедрой органической химии Тимирязевской сельскохозяйственной Академии (ТСХА), тогда называвшейся СХИТ (Сельскохозяйственный институт имени Тимирязева). Об этом учреждении надо сказать подробнее, прежде чем начать рассказывать о родителях.
При Петре Первом была основана сельскохозяйственная академия. До революции она называлась Петровской академией, и считалась, по праву, ведущим сельскохозяйственным учреждением России, как и задумывалось при её основании. А располагалась она в местности, известной как Петровско-Разумовское. Когда-то это было имение более чем влиятельного фаворита Екатерины Второй графа Разумовского. В имении был огромный парк, может, лучше было бы сказать, что имение было парком. На одном конце парка, примыкавшем к окраинным московским улицам, находился дворец графа, где позже, уже после революции, размещалась дирекция академии. Дворец не только был копией Малого Трианона в Версале, но и построен был под руководством того же архитектора, что строил Трианон, Леметра, специально приглашенного из Франции. И парк копировал Версальский парк, хотя был много меньше. Но там стояли такие же роскошные липы. А на другом конце парка, в километре от дворца, был пруд, по преданию вырытый крепостными графа. Считалось, что первоначальный замысел был придать пруду форму буквы «Е», инициалу Екатерины, но даже и в те времена дали себя знать разгильдяйство и бесхозяйственность. Верхняя перекладина была вырыта слишком широкой, средняя оказалась слишком длинной, и конец ее загнулся, по каковой причине студенты академии, а вслед за ними и прочие назвали этот залив слепой кишкой, а нижней перекладины не оказалось вовсе. Там, где этой перекладине полагалось начинаться, из пруда вытекала речка Жабинка, плотина на которой и создала пруд. Почему-то в моих тогдашних кругах принято было говорить, что далее в Жабинку впадает речка Лихоборка, затем в Жабинку впадают поочерёдно Яуза, Москва-река, Волга и Каспийское море. В позднейшие времена улица, проходившая по плотине, тоже стала официально именоваться плотиной и стала знаменитой, все знали продовольственный магазин на Плотине и шпану с Плотины.