И снова я ловлю себя на лжи. Происходит она, написал я, из крестьян, и так далее, кибуца Истомино, и тому подобное. А ведь мой дед Георгий был мельником, а значит, кулаком, и в церкви кем-то ещё был, а это уж ни ж какие ворота. До войны мама, папа и я, а потом и моя сестра Лена, родившаяся в 1937 году, часто выезжали на летнее время в Истомино; я всё время думал, что это деревня Бужениново, как называлось железнодорожная станция, а на Истомине вывески не было. Помню, как мы ходили по грибы и ягоды, как ходили в соседние деревни Галино и Яковлево – в Яковлеве, о ужас, была церковь, – как иногда с нами гостили в Истомине дети академической профессуры, среди них Ляля Кулагина, теперь выдающийся учёный в области математической лингвистики, а тогда сорвиголова, прославившаяся среди деревенских отвагой и прыганьем вниз откуда только можно было прыгнуть. Умение прыгать откуда угодно было незаменимым в наших играх. Помню свои восторги, когда я обнаружил в лесу поляну, где почему-то стояли обгорелые пни и было столько земляники, что я надолго сделался чемпионом по сбору этой ягоды; разумеется, никому другому я не открыл ни тайны поляны, ни её местоположения. И помню, как умирал дедушка Георгий. Было очень страшно. И ничего я не помню, как в те поры жилось в деревнях Александровского района.
О жизни моей мамы до замужества я ничего не знаю тоже, кроме того, что она окончила гимназию в Москве, мельник мог позволить себе такую роскошь для своей дочери. Ну, а дальше я и пытаться не буду писать о ней. Мама это мама, и слава Богу, что сын не может о ней рассказать так, как хотелось бы.
Мама была младшей дочерью. У неё были сестры Мария и Анна, и брат Георгий, тоже старше её. Тётя Маня жила в Москве, я сейчас напишу о ней и её дочерях. А тётю Аню я никогда не видел, она вышла замуж за поляка, дядю Юзефа, которого я тоже никогда не видел, и уехала в Польшу. У них было две дочери, к стыду своему я забыл, как звали старшую, а младшую звали Дорота, и её, вместе с сыном Филиппом, я видел уже в Америке, куда благоразумный Филипп перебрался вместе с матерью. Какое-то время, при Хрущёве, шли разговоры, чтобы дядя Юзеф приехал в Москву – тетя Аня умерла – чтобы мама съездила в Польшу, и многое такое. Но соображения государственной безопасности возобладали, и никто никуда не поехал.
По мужу фамилия тёти Мани была Бубнова. Я ни разу не видел этого Бубнова, о нём у нас, по крайней мере при мне, не говорили. Не знаю, что было тому причиной. Уже много позже, познакомившись со многими вариантами причин, по которым чьё-либо имя не хотели упоминать, я вдруг подумал, уж не был ли мужем тёти Мани бывший народный комиссар просвещения Бубнов, разоблачённый и расстрелянный. Но это не так, не подтверждается сообщениями из иных источников. Я разумно решил, что раз об этом не говорят, то и не надо. Тётю Маню я очень любил. Они жили в центре Москвы, около площади Маяковского. Считалось, что моя мама умеет вкусно готовить, но совершенно очевидно было, что так, как тётя Маня, не готовит никто. Восхваления качествам приготовляемых ею блюд вызвали ответную реакцию в моей младенческой, но уже злобной душе: я возненавидел домашнюю кухню, и даже последующее знакомство с лагерной кухней не погасило ненависти. Только выехав за пределы СССР и первый раз посетив «Мак Дональд», я понял, о чём я мечтал всю жизнь. А рестораны с официантами – долой! да здравствует мировая революция!
У тёти Мани было три дочери: старшая Лёля, средняя Тома, то есть, Тамара, и младшая Люся. Люся была старше меня лет на пять. Она была очень хорошенькая, и в военные годы – ей было около двадцати – не было отбоя от кавалеров, в основном младших офицеров-фронтовиков, приезжавших на побывку. Уж вовсе не берусь разбираться в её делах, но один эпизод мне запомнился. Не помню, каким образом я очутился в их доме в этот вечер, и только потом до меня дошло, что там происходило. Из-за чего, не знаю, но трое молодых лейтенантов или младших лейтенантов решили показаться друг перед другом, и сыграли в игру, на Западе называемую «русская рулетка». Только чтобы показать свою храбрость и презрение к смерти, каждый брал револьвер другого, прокручивал барабан, приставлял дуло к виску и спускал курок; было известно, что в барабане ровно одна пуля. Люся пыталась во что-то вмешаться, но желание покривляться и не ударить в грязь лицом – лейтенанты вроде не были знакомы друг с другом ранее – оказалось всепобеждающим. Никто не застрелился и никто не стал проверять, а была ли в самом деле пуля в барабане (я слышал, много позже, о такой проверке с неудовлетворительным для кого-то исходом, но не знаю, нашлась ли для этого кого-то пуля в барабане или всё ограничилось битьём морды).
Люсина судьба оказалась трагичной. У неё, много позже, появились расстройства мышления. Мне стыдно писать, но что поделать, я не помню точно: она, кажется, выбросилась из окна высокого дома и разбилась.
Я очень любил старшую из сестёр, Лёлю. И это вот тоже трудно описать, у нас вовсе не было прочных отношений кузины и кузена. Но во всех ситуациях, а таких было много, где родственная приязнь противостояла нормам поведения советского человека, Лёля оказывалась на высоте. Я имею в виду, что она предпочитала родственную приязнь.
Только два эпизода запомнились мне из области моих отношений с Тамарой. Похоже, что в моём рассказе их легко будет объединить. Я, уже давно освободившийся из лагеря (кстати, как это замечательно говорится: «освободившийся». Тебя посадили, а ты захотел и освободился), заехал в Москву, где мне нельзя было находиться дольше какого-то, вроде 48-часоваго срока. Участковый милиционер Геворкян, кому моя законопослушная мама сообщила о моём приезде, сказал, что через двое суток мне надо уехать, а у меня так не получалось. Пользуюсь случаем, чтобы сказать, что этот Геворкян был очень порядочным человеком и мог закрыть глаза на ещё более свирепые нарушения закона. Мне предложили ехать к Тамаре, и она отказалась меня принять хотя бы на одну ночь. Возможно, в её биографии было что-то, научившее её серьёзно относиться к проискам врагов народа. Я от неё поехал к своему другу Саше Волынскому, извинился за позднее появление, и Саша сказал: «живи у меня, сколько хочешь». Я у него пробыл три дня; это был какой-то «правительственный» (в прошлом), а значит, особо надзираемый дом, и благополучно отбыл туда, где мне полагалось находиться, в город Тарту.
Прошло много времени, я был уже вполне респектабельный, до поры до времени, гражданин, доцент и кандидат наук. В маминой квартире, куда я заехал не помню почему, я увидел Тамару. Шел разговор о том и о сём, и ни с того ни с сего Тамара стала говорить, что везде, в частности, в том учреждении, где она работает, засилье евреев. Я сказал, что я так не считаю, она чего-то на это сказала, и через какое-то время, продолжая не соглашаться с Тамариными тезисами о врожденной зловредности всех евреев, я спросил ее: а помнишь? вот как было дело (а к тому времени я уже был реабилитированный и всякое такое, и под иным углом рассматривались различные поступки прошлого): ты меня, двоюродного брата, которому негде было ночевать (я уже малость выпил к этому моменту), к себе не пустила, а еврей Сашка Волынский сказал: живи у меня, сколько хочешь. Реакцией Тамары были остолбенение и истерика; результирующий вывод был, что вот де чего евреи вытворяют.
Я совсем мало чего могу вспомнить про дядю Жоржика (Георгия). Он жил около Сочи, был женат, имел свой дом (очень трудно растолковать, что значит юридически «иметь свой дом» в СССР), и как-то раз, когда меня черт носил по черноморским пляжам, это году в 1957-1958, я у него провел ночь. Хотя у него был дом, но ночевал – спал ночью – я в его машине «Победа». У него была машина.
Отец мой, Николай Васильевич Вильямс, был профессором и заведующим кафедрой органической химии Тимирязевской академии, а позже ещё и заместителем директора академии по учебной части. Должность заведующего кафедрой он унаследовал от своего учителя, академика Николая Яковлевича Демьянова, химика, безо всяких преувеличений, с мировым именем. В ту пору, гораздо меньше, чем сейчас, я интересовался сплетнями, к тому же такими, в которых ничего не мог понять, и не знаю, верно ли, что намечалась женитьба отца и дочери Демьянова Вари (Варвары). Если это и было так, то в дело вмешалась третья сторона в лице моей мамы, и свадьба не состоялась. После смерти отца кафедрой стал заведовать брат отца, дядя Вася, о нем я скажу позже.