Колины убеждения и религиозные искания
В те годы Николай казался нам с сестрой полностью сложившимся человеком, настолько битым и закаленным жизнью, что повлиять на его взгляды было очень непросто. К этому времени сформировались и его жизненная философия, и политические взгляды, и творческие принципы. В споре между славянофилами и западниками он был, конечно, на стороне первых. Помню, на вопрос «кто ему ближе — евразиец Лев Гумилев или русский патриот Владимир Чивилихин?» он без колебаний выделил второго. В то же время острый ум, здравый смысл и великолепное чувство юмора не позволяли ему отождествлять себя с зарождавшимся тогда националистическим движением, которое позже оформилось в движение общества «Память». Еще критичнее он был в своих художественных пристрастиях. В этом отношении он был весьма взыскателен, я бы сказал — аристократичен. Не любил прямолинейной пропаганды, декларации идей ни в жизни, ни в творчестве.
Художественный вкус у Коли был врожденным, и все же в юности немалое влияние на формирование шипиловской поэтики с ее бесподобной игрой слов, свежестью метафор, внутренними рифмами оказали такие своеобразные поэты, как «поэт-дворник» Иван Овчинников и (до некоторой степени) «поэт-грузчик» Анатолий Маковский. Молодость Коли прошла в тесном общении с кругом авторов из литобъединения Ильи Фонякова 60–70-х годов, позже названного «Гнездом поэтов». Помимо Овчинникова и Маковского, в этот круг входила целая плеяда талантливых сибирских и теперь уже московских писателей: Петр Степанов, Александр Денисенко, Валерий Малышев, Нина Грехова, Жанна Зырянова, Нина Садур, Петр Кошель. Эта творческая школа, где кипели жаркие литературные споры и слагались основы новой поэтики — неприятие «красивости», «литературности» текста, ориентация на разговорную речь, особый «старорусский» синтаксис, — по признанию Коли, была очень важной для него. Она помогла ему соединить народность главной темы с аристократической простотой и изяществом формы.
За аристократизм вкусов Шипилову порой приходилось платить весьма высокую цену. В середине 80-х Коля однажды привез из Москвы в Новосибирск целый чемодан книг Набокова. Он поместил драгоценный багаж в камеру хранения в Академгородке, и тот был немедленно конфискован бдительными кагэбэшниками, которые не могли допустить такого вольнодумия. Шипилова вызвали куда следует и долго песочили. Рассказывая нам об этом событии по горячим следам, Николай сообщил, что ему там показали большую папку, посвященную мне и моей идеологической неблагонадежности: «Имей в виду, Серега, на тебя там целое дело сшито!» Помню пронзившее меня тогда чувство благодарности к нему — ведь наверняка с него там брали слово, а может быть, и подписку за неразглашение.
Был ли Николай диссидентом? Нет. Хотя имел полное право, тем более что власть давала кучу поводов ненавидеть ее. Речь идет прежде всего о местной, новосибирской власти — обкоме и Союзе писателей. Однако ни разу я не встречал у него ноток ненависти или желания мстить. Были обида, досада, может быть, раздражение. Конечно, он осознавал масштаб своего таланта, но принципиально не хотел суетиться и лезть наверх, да и к тому же не умел это делать. Он ощущал себя, как и сам определил, скорее эмигрантом в своей стране. Причем эмигрантом не столько добровольным, сколько вынужденным, а еще точнее — нелегалом. Человек, не умеющий подолгу обижаться, он не обижался и на режим, хотя, конечно, свой «зуб» и критический взгляд имел. Особенно ему не нравились вранье в газетах и равнодушие властей к проблемам и бедам простого человека. Поэтому очень странно слышать сегодня периодически раздающиеся с разных сторон упреки в «просоветскости» шипиловского творчества. Любой мало-мальски знакомый с ним человек просто посмеется над любыми попытками сделать из вольного художника-бродяги идеологизированное существо, умиляющееся советскими идеалами. Достаточно вспомнить такие песни, как «Отец, ты воевал на Сахалине…» или «Говорят, что на БАМе у вас…» («Песня о вранье»), чтобы раз и навсегда закрыть тему шипиловского советизма. Единственное сообщество, которому он внутренне принадлежал, — это русская патриотическая интеллигенция, идет ли речь о политических взглядах или художественных вкусах.
Показательным в этом вопросе было отношение Шипилова к Высоцкому. Я уверен, что когда Николай определял свое место в пространстве авторской песни, он отталкивался от фигуры Высоцкого. «Не от Окуджавы же он должен был отталкиваться», — справедливо сказал мне один приятель, знавший Шипилова много лет. Действительно, не от Окуджавы, оказавшегося в 1993 году с Николаем — защитником Дома Советов — по разные стороны баррикад. Отталкивание это было не фигуральным, а буквальным. Признавая могучий талант Высоцкого, Коля был против превращения его в кумира, в образец для подражания. «Высоцкий — очень талантливый человек, и я отношусь к нему с уважением, — говорил нам Николай, — все мои претензии к нему касаются его позиции. Он идеализирует криминал, поет «блатную тему» — я считаю это творческой безответственностью». Как я понял тогда, Коля, выросший в карьере Мочище с его полууголовной атмосферой, хорошо знавший и потому ненавидевший блатоту, воспринимал эти темы Высоцкого как игру, как нездоровую блажь интеллигента, не нюхавшего «настоящего шухера». Внутренней полемикой с уже поздним Высоцким, как мне кажется, наполнена и одна из последних песен Коли с тем же названием, что и у Владимира Семеновича, — «Кони». Только если привередливые кони Высоцкого несут его в бездну, то небесные кони Шипилова несут всю Россию и каждого из нас на Божий суд.
Тогда, в середине 80-х, мы много спорили с Колей на религиозные темы, по вопросам веры и внутренней работы. Патриот и убежденный народник, он принципиально не желал отрываться от судьбы своего народа, сколь бы тяжелой она ни была. Именно по этой причине Николай так всерьез и не заинтересовался эзотерической философией, которой мы тогда были очень увлечены. Я давал ему тогда читать немало разных книг по йоге, медитации, биоэнергетике — и не могу сказать, что они его очень вдохновили. Он говорил, что картины Рериха ему нравятся, но что касается перспективы жить по учению Живой этики — к этому он пока не готов. Помню его слова: «Если это учение хорошее, то я ничего не имею против, но, во-первых, я — русский, а значит, православный (хотя в те времена он был еще очень далек от церкви), а во-вторых, я хочу прожить свою жизнь как любой простой человек, в образе жизни не отрываясь от своих». Однако все же некоторые сдвиги в его сознании в тот период произошли…
В нашей семье сохранилось немало материалов, оставленных Колей после его отъезда: письма, стихи, тексты песен, куски прозы, рисунки. Сохранились и его дневниковые записи того периода. Они показывают, что под влиянием наших семейных дискуссий и прочитанных книг по эзотерике и восточной философии он всерьез пытался работать над собой — и в духовном, и в психологическом смысле, в деле изучения себя и сознательного обуздания страстей. Помнится, мы много говорили тогда о молитве, о йогической практике самонаблюдения, позволяющей взглянуть на себя и все свои «внутренние бездны» со стороны, целостно увидеть свой внутренний образ и исправить в себе то, что искажает нашу божественную природу. Колю, как художника и ищущего человека, самонаблюдение очень интересовало, и, оказывается, он всерьез думал на эту тему, анализировал эту технику и пытался работать в этом ключе.