опомнился только, когда моей гульбе два месяца пробило!.. Продрал глаза как-то утром,
лежу и думаю: что теперь делать? Чу! Хозяйка вошла и говорит: «Тарас Григорьевич! Нечем
дальше воевать! Вы задолжали за два месяца за квартиру, еду и прачку! Или давайте деньги,
или я уж и не знаю, что с вами делать!» Только ушла хозяйка, приходят приказчики, один за
другим, и все за деньгами: «Пожалуйте, говорят, по счетцу-с». — «Что же делать? — думаю;
беру «счетец» и говорю: — Хорошо! Оставьте счета, я посмотрю и пришлю деньги». А сам
думаю: «Когда же я их пришлю и где возьму деньги?» Только я это подумал, как приходит
ко мне Полевой и говорит, что он хочет издать «Двенадцать русских полководцев» и чтобы я
нарисовал их портреты. Я обрадовался, думаю, правду люди говорят: «Голый — ох, а за
голым — бог». Договорились мы с Полевым, он дал мне задаток, эти деньги и помогли мне
выбраться из переплета. С тех пор я поклялся, что буду платить хозяйке каждый /32/ месяц
вперед, потому как хорошо знал, что деньги у меня в кармане никогда не задерживаются».
После отъезда Тараса из Кирилловки в Киев я долго не получал от него никаких
известий и нескоро услышал, что Тараса и кое-кого из его знакомых выслали куда-то далеко,
но куда, за что и как? — об этом я никак не мог дознаться. Ходили всякие слухи: один
рассказывал другому, каждый по-своему, каждый украдкой; однако, честно говоря, никто
ничего наверняка не знал.
Однажды сижу я за своей работой в кирилловской конторе, слышу звонок; смотрю,
почтовые лошади и повозка; с повозки слез какой-то немолодой офицер, гусар, и пошел к
главному управляющему. Немного погодя приезжий гусар и главный управляющий пошли в
сад и через сад прямо к моему жилищу. . там произвели обыск... Что они искали, я и до сих
пор не знаю, потом уже главный управляющий говорил мне, что тот гусар — его сосед по
имению в Белой Руси и хороший его знакомый и что от него он узнал, будто Тараса и правда
30
выслали за то, что он хотел стать гетманом Малороссии... Надо сказать, что и управляющий
и гусар были поляками.
Шло время. Ни я, ни братья Тараса ничего о нем не знали; не ведали даже, где нам
узнать о нем, где получить его адрес... Все напрасно; соберемся, бывало, погрустим,
расскажем друг другу, что ничего не знаем, на том и кончается. Правда, в Киев и в другие
большие города я не ездил, а в селе разве узнаешь, что да как? Наезжала к нам «буркова»
шляхта и молола всякую всячину, но все, что они говорили, сводилось к тому, что Тарас
хотел стать гетманом, и за это его сослали куда-то в Азию... Были и такие шляхтичи,
которые говорили: «Если бы Шевченко удалось стать гетманом, то и Польша бы тогда,
наверное, возродилась...» Так-то они знали взгляды Шевченко и его мысли о шляхетской
Польше!..
В 1857 г. я поселился в Корсуне и мне доводилось ездить на Полтавщину; там я и
услышал впервые от некоторых панов, что Тараса помиловали и уже вернули из ссылки.
Боже, как я был счастлив!.. Однако недолго я радовался: если бы это была правда, думал я,
то, наверняка, Тарас бы написал мне. Я повидался с Никитой, передал ему то, что сам
слышал: оба мы и верили, и не верили, и не знали, что делать!.. В июне 1859 года сижу я
как-то в своей хате, смотрю — въезжает простая телега, запряженная парой: в телеге сидит
кто-то с большими усами, в парусиновом сером пальто и в летней шляпе; вижу, он прошел
мимо дверей моей хаты — и прямо в ворота. Я подумал, что это, наверное, кто-нибудь из
тех, кто ищет себе работу в экономиях. Однако сердце у меня как-то неспокойно забилось, и
я инстинктивно выбежал на улицу и пошел навстречу приезжему,
а он тем временем успел уже пройти через двор в другие двери — и в сени; я вернулся,
смотрю: он открывает двери в хату и говорит мне: «Ну, узнаешь или нет!..» Я не мог
опомниться!.. «Отец родной!» — только вскрикнул и опрометью бросился к нему на грудь!..
Это был Тарас! Мы молчали и только рыдали, как дети, обнявшись. Выбежала моя жена, и
тоже в слезы... В это мгновение мы все будто онемели: слов не было, только слезы так и
катились. Так мы молча стояли на одном месте и рыдали слезами радости, пока не подошел
извозчик Тараса и не спросил, что ему делать.
Тарас остановился у меня на все время, пока предполагал быть на Украине. «Да, да,
брат, — говорил мне Тарас, — у тебя, у тебя /33/ я буду; потому что на всей святой Украине
нигде и ни у кого не будет мне так тепло, как у тебя». Тарас тогда прожил у меня месяца два,
а может быть, немного меньше... Это было его последнее пребывание и у меня, и на
Украине... Не довелось мне больше увидеться с ним живым... Не так сталось, как
мечталось!..
Тарас Григорьевич искренно полюбил мою семью, живя у меня, особенно моего
одиннадцатилетнего сына Андрея: едет ли, бывало, куда-нибудь или идет — Тарас всякий
раз брал с собой моего Андрея. Андрей пел ему наши песни, которыми Тарас, как сам он,
бывало, говорил, «упивался», и рассказывал мальчику, какая песня что означает.
В летнее время, особенно в сенокос или жатву, мне было некогда сидеть дома, я работал
от зари до зари, поэтому с Тарасом мне доводилось беседовать только тогда, когда он,
бывало, разохотится и поедет со мной на работу, или же вечером, если я возвращался
пораньше, пока он еще не ляжет спать. Вставал он очень рано, в четыре часа. Встанет и
сразу в сад: а сад в Корсуне (имение князя Лопухина) был очень, очень хороший! Во-
первых, потому что место само по себе очень красивое, а кроме того, князь не пожалел
денег, чтобы сделать свой сад еще прекраснее. Выберет, бывало, Тарас в этом саду какой-
нибудь чудесный уголок и изобразит его на бумаге. Пожалуй, в саду не осталось ни одного
уголка, не зарисованного им в альбом. Однако поэтической душе нашего Кобзаря были
милы только те уголки, в которых искусство человека не нарушало искусства матери-
природы. Тарасу больше нравились глухие, запущенные уголки сада.
Когда Тарас ездил со мной на работу, он постоянно пытался обратить мое внимание на
то, что следует заводить как можно больше машин, чтобы как можно меньше работали
31
человеческие руки. Во время таких поездок Тарас, бывало, рассказывал кое-что о своей
тяжелой жизни в ссылке, но как рассказывал! Начнет, скажет несколько коротких слов,
будто оторвет. Да и такие рассказы случались редко. Тарас не любил ворошить своей
минувшей беды! Из того, что я услышал от него, мне стало известно, что вскоре после того,
как он вернулся в Киев, побывав у меня последний раз перед Ссылкой, его арестовали,
отвезли в Петербург и кинули в Петропавловскую крепость; там он просидел, кажется,
четыре месяца, а оттуда его выслали прямиком за Арал, в солдаты... Сидя в крепости, Тарас
отпустил бороду, не брился и приехал за Арал бородатым. Как-то раз ходит он по берегу
Арала и встречает казачьего офицера из уральских казаков; офицер подошел к нему и стал
просить благословения, приняв его за попа-«раскольника». Тарас стал отнекиваться и
уверять, что он не поп; но офицер стал божиться и клясться, что о его благословении никто
не узнает; а потом достал из кармана бумажку в 25 рублей и тычет Тарасу в руки, упрашивая
принять и молиться за него. Тарас денег не взял и благословлять не стал, однако офицер так
все же до конца не поверил, что Тарас не поп, высланный за Арал. Из-за этой истории Тарас
вскоре сбрил бороду.
Через некоторое время туда прибыла экспедиция, снаряженная правительством для
описания Аральского моря. Начальник экспедиции капитан Бутаков упросил начальство
Тараса, чтобы его с ним отпустили. Начальство долго возражало, но потом отпустило. Тарас
/34/ всегда вспоминал Бутакова как человека образованного, честного, правдивого и