При виде военной формы я почти терял сознание от восторга. Со страстью рассматривал в каком-то детском журнале изображения знаков различия и выучил их наизусть. Мальчишеский интерес к униформе, погонам, петличкам и нашивкам я сохранил до сих пор — увлечение странное для безнадежно штатского человека.
Тянулся я только к взрослым. Сверстников стеснялся, завидовал им, не понимал. Однажды в Союзе писателей случился некий идейно-историко-революционный праздник. Стоял огромный макет корабля. Одним детям дали морскую форму, другим — костюмы колхозников и какие-то мерзкие снопы с лентами для подарков морякам. Мне, конечно, досталась шелковая пейзанская рубаха и бутафорская рожь. Я рыдал и от участия в представлении уклонился.
В квартире нашей находилось место и для зверей. Я страстно хотел ужа. Его принесли из зоомагазина в бумажном кульке. Когда он выскользнул и шмыгнул под шкаф — стал опасным, я испугался и разлюбил его. Только когда его пускали в ванну плавать, он становился диким, красивым и вовсе не страшным. Жила белая мышь, которая потом пропала и нашлась уже в виде огромной крысы, проевшей насквозь великолепное юбилейное издание Достоевского. Что-то в этих желанных, но страшноватых зверьках и пресмыкающихся было от времени: от «живых уголков», от слова «юннат» (юный натуралист) и уверенности, что «надо любить животных».
Жил у нас еще французский бульдог Моро, тот самый, что отнимал у меня бутерброды. Дряхленький, постоянно портивший воздух, однако надменный. Дома опасались, что он не решится залезать в машину. А он вошел в нее как ни в чем не бывало, сел в углу заднего сиденья и уставился в окно скучающим взглядом. Оказалось, его в свое время взяли из разгромленного германского посольства. Так что машиной его было не удивить, разве что скромностью «газика».
С бульдогом Моро. 1937–1939
Отец, имея и достаточно денег, и писательскую известность, не мог просто так пойти и купить машину. Нужна была какая-то специальная лицензия. Батюшка, ее не имевший, купил выигравший билет «Автодора» — или еще что-то в этом роде. И здесь работала распределительная система, и здесь надо было ловчить…
«Наша» машина «газик» («ГАЗ-А», выпускавшийся по фордовской лицензии) была цвета беж, открытая, с какими-то никелированными частями и, в сущности, маленькая. Приборов было огорчительно немного (в детском воображении ранг автомобиля определялся количеством всякого рода указателей и циферблатов), помещались они в рифленом металлическом щитке в виде четырехлистника, а не в эмалированном плоском и длинном овале, как у «линкольнов» или еще неведомых «ЗИСов». Колеса высоконькие, со спицами, запасное — сзади. Чаще всего ездили без крыши, лишь с передним стеклом (оно тогда называлось «смотровым» или «ветровым» и могло приподниматься). Зимой и в дождь натягивалась «крыша» — брезентовый верх, обычно откинутый назад, как в извозчичьей пролетке. Пристегивали слюдяные окошки. Номер автомобиля — 14–44. Белый, с надписью «Ленинград». Спереди он укреплялся перед радиатором на уровне фар, сзади — внизу и слева — под единственным стоп-сигналом.
Такими же «газиками» были и такси. С прямоугольным, похожим на сундучок, счетчиком-таксометром, на котором торчал светящийся по вечерам красный флажок с надписью «свободен» (счетчики случались и дореволюционные, помню надпись «Плата за проѣздъ»). Когда садились пассажиры, шофер поворачивал вправо и вниз как-то по-особенному потрескивавший при этом флажок, и счетчик включался.
Перед войной такси стоило, кажется, два рубля за километр — не слишком дорого. На дверцах некоторых таксомоторов были нарисованы крылышки. Какое-то недолгое время существовали и маршрутные такси — в них толкались и ругались, как в автобусе, а стоили они много дороже общественного транспорта, потому, наверное, и не прижились.
Автомобиль «ГАЗ-A». 1932–1936
Такси всегда были в дефиците в отличие от извозчиков, которых хватало, пока их не вывели окончательно. Они существовали еще на моей памяти, я и сейчас слышу стук копыт по деревянным торцам Невского, запах конюшни, кожи. А ломовые лошади остались надолго, после войны их даже прибавилось.