Все же было, было в этом лете предчувствие беды. Война в мире уже шла, и трезвое знание соединялось с интуитивной тревогой, с памятью о позорной войне с Финляндией. Взрослым уже не нравилось, когда мы играли в войну. Мама с непривычной для меня категоричностью вдруг прервала какой-то наш очередной бой, не объяснив почему… Тревога тех дней не придумана постфактум, много ее примет носилось в воздухе.
Война началась для меня на площади у сестрорецкого вокзала в памятное для всех воскресенье 22 июня 1941 года. Из репродуктора звучала речь Молотова: «Граждане и грбжданки…» (почему-то с таким странным ударением). Евгений Львович Шварц не мог зажечь спичку, чтобы прикурить папиросу, у него руки не просто, как обычно, дрожали — ходили ходуном. Его дочка Наташа спрашивала: «Папа, это что — все страны на нас?» Я мало что понимал, Германия на карте была настолько мала, что мне казалось: даже если вся ее территория сплошь занята солдатами, стоящими плечо к плечу, их все равно не хватит, чтобы нас победить. А внутри — ледяной всепобеждающий ужас, сознание, что кончилась одна жизнь и наступает другая, открытая бедам, непонятная, страшная.
В первую же военную ночь над Сестрорецком произошел воздушный бой, который я проспал. С дач стали возвращаться — мы одни из первых. И, как многие другие, стали «сбиваться в кучу» — переехали к бабушке на Петроградскую, в тесноту, но вместе. Там и телефона не было, но почему-то так казалось спокойнее.
Лето было великолепное, торжественное, ясное. Я заново открывал Ленинград, прежде я лишь иногда видал его в «дачное время», да и через мосты ездил редко, а тут мы всякий день путешествовали куда-то с Петроградской. На Невском (проспекте 25 Октября) нарядная толпа: дачники, как и мы, возвращались, и город стал не по-летнему многолюден. Ощущалось нервное, натужное веселье, пугливо и возбужденно передавались то страшные, то наивно-ободряющие слухи. Ловили шпионов. За диверсантов и немецких лазутчиков чаще всего принимали хорошо одетых людей в шляпах. Это не анекдот: предполагалось, что шпион имеет вид иностранца.
Ленинградцы слушают объявление о начале войны. 22 июня 1941
В моем любимом «Норде» было полно народа, отец был уже в военной форме с капитанской шпалой. Все еще продавались прибалтийские конфеты.
Уличные репродукторы не выключали. Если передача прекращалась, звучал метроном, тревожный его стук делал невыносимым, тягостным ожидание очередной «сводки». Как только раздавались слова диктора: «От Советского информбюро…» — люди застывали у огромных рупоров, извергавших страх: «После упорных оборонительных боев наши войска оставили город такой-то и отошли на заранее подготовленные позиции». Эти «заранее подготовленные позиции» даже у детей вызывали ощущение фальши, абсурдистского бреда. А потом играли марши, «Священную войну».
Так она начиналась — война. А для детей — вопреки всему — некий темный праздник войны.
Мы еще верили в сказки. Ничего, кроме них, мы не знали.
Война и потом
1941–1953
Так начались мои отроческие годы, когда особенно напряженно жил я не той подлинной жизнью, что окружала меня, а той, в которую она для меня преображалась, больше же всего вымышленной.
Годы войны мы прожили под Пермью (тогда — Молотов), в деревне Чёрная.
Название деревне шло.
Глубочайшая — лошади увязали — грязь весной и осенью. Тьма. Ни электричества, ни радио. Мрачные усталые женщины, все без исключения казавшиеся старыми. Мужики наперечет: война. Ненависть к эвакуированным — нас без разбора называли «явреи». Даже не антисемитизм, скорее биологическая ненависть к людям другого мира. Черновцы были потомками каторжан-уголовников и последователей «Красной веры» — зловещей секты, где сохранялся, например, обычай хоронить хозяина дома во дворе, а лишь потом, после обряда поисков тела, переносить его на кладбище. Со временем ненависть к приезжим переродилась в снисходительное равнодушие — деться друг от друга было некуда. Деревенские дети через год-другой щеголяли в нарядах, полученных от «городских» в обмен на молоко или картошку.
Ленинград постепенно уходил из памяти.
Мы уезжали в субботу 5 июля 1941 года из почти еще мирного, солнечного города. Не помню ни дождя, ни даже пасмурных дней, будто Ленинград старался оставить о себе безмятежную довоенную память. Магазины, чудилось, стали богаче прежнего. Тогда боялись не голода, даже не воздушных налетов — кошмаром была химическая война, газы, о которых велось много разговоров, как потом об атомной бомбе. С обморочным ужасом ожидали ударов молотка о рельс — сигнала «химической тревоги». И до войны, и во время нее на фронте и в тылу все без конца возились с противогазами, которые, по счастью, так и не понадобились. Кто тогда знал и кто из знавших осмелился бы вспомнить, что газы в России уже применялись Тухачевским во время антоновщины против восставших крестьян?