Кроме Колка и Сроки — а мы все уже знали, что они были на дворе для того, чтобы забавлять ксендза Збышку, — другие тоже часто отваживались у стола и за столом выступать с шутками и такими играми, которые могли рассмешить, поскольку весь свет знал о том, что в то время его забавляли дурачества.
На самом деле, это придавало нашему двору и обычаю особенную черту, потому что полдня решали тут дела самого крупного значения, решалась судьба Речи Посполитой, собирались совещания, на которые съезжались наивысшие урядники и главы городов, сходилось за приказами духовенство, решались костёльные дела… а когда это всё заканчивалось, епископ в детской игре искал отдохновения, и так смеялся, держась за бока, как если бы утром не ругался и не был самым суровым судьёй.
Такие люди, каким был Олесницкий, не родятся на камне, и не знаю, скоро ли Польша увидит второго, подобного ему. Ибо он был создан для господства над умами, а был убеждён в том, что не был предназначен ни для чего иного, шёл, поэтому, смело и гордо, ничего не боясь.
Ещё при Ягайлле, когда он восстановил против себя гуситов, ему угрожали смертью; его предостерегли, что сговорились напасть на него зимой и убить, когда он пойдёт на утреннюю мессу в собор. Он не принял это в расчёт, и как ходил с одним клириком впереди, который носил перед ним фонарь, так и потом больше никого не брал. Никто не решался на него напасть.
На епископском дворе, как я уже говорил, царило оживление и такая занятость, что минуты отдыха не имел никто, а он сам меньше всех. Утром вставал сразу на молитву, слушал святую мессу, потом сам её совершал, а едва служба кончалась, ждали уже ксендзы, спрашивали паны и сенаторы, когда смогут быть допущены.
День начинали ни с чего другого, только с церковных дел, потому что Збышек привык говорить:
— Сначала я слуга Божий и пастырь в костёле, потом только сенатор и советник.
Таким образом, ксендзы, клирики, академики, монахи теснились туда с разной нуждой и просьбами. Епископ строил, основывал, старался увеличить количество Божьих домов, и поэтому, должен был знать, где не хватало кирпичей или дерева для связывания.
Только позже сходились паны Совета, сенаторы, многочисленная семья епископа, брат, племянники, родственники, которые у него были среди краковских первых родов. Тех он был настоящим главой и вождём, а что он сказал, то лучше исполнялось, чем королевский приказ.
Меня, что был среди домашних слуг, так же как и прочих домочадцев, совсем не остерегались, как, в общем, епископ не любил и из чего-либо тайн не делал. Шёл явно напролом. Когда я, который вынес из Вильна великое почтение и любовь к нашим панам, а особенно к королю Казимиру, очутился на том дворе, на котором иначе, как с презрением, с гневом, угрозами, с пренебрежением не говорили о нём, это поразило как молнией. В моей юной голове не могло поместиться, как люди могли так открыто угрожать тому, который был паном, не боясь его мести.
В первый раз в мои уши стали попадать всякие виды упрёков в адрес Казимира. Как сильно его любили и почитали в Литве, тут равно ненавидели… а во-первых, его упрекали в том, что сердцем был с Литвой, что Литве благоволил, и прозывали его Литвином. Ксендз-епископ Збышек, хотя приводил на трон сыновей Ягайллы и помогал королеве-матери в том, чтобы они удержались на нём, теперь громко говорил, что сделал плохо, что нужно было тогда, когда Казимир сопротивлялся, когда уже Болеслава Мазовецкого объявили королём, удержать Пяста, хотя бы пришлось потерять Литву.
Я, в сердце чувствуя себя литвином, хотя тогда мало что понимал в этих делах, страдал и возмущался, слушая это.
Мне даже никогда не приходило в голову то, о чём тогда там узнал. Епископ прямо собирал около себя людей, с которыми хотел при первых съездах нападать на короля, готовился его так же изводить и вынуждать к послушанию, как покойного Ягайллу.
Вечерами я не раз слышал, что, смеясь и торжествуя, он рассказывал об этих своих победах, как Ягайлло начинал с противостояния, с угроз, с недовольства, с бунта, и как потом через несколько дней должен был покорно просить прощения и делал то, что ему приказал Збышек. Так же он обещал поступать с новым паном, жалуясь только на доносчиков, на предателей в духовной облачении, которые подстрекали к сопротивлению молодого и неопытного Казимира.
К великому ужасу я убедился, что там готовилась формальная война против короля.
Епископ уже в малых вещах раздражённый сопротивлением Казимира, угрожал, что отошлёт его назад в Литву и опрокинет трон, если он не захочет уважать прав Церкви.