— Но это совсем иная вещь, — прервал ксендз Станко, — потому что тут каждая литера ставится отдельно, и сегодня она служит для Catholicon, а завтра может для Библии или Ломбарда. В этом весь разум немца. Раньше плохо скопированную рукопись за несколько десятков гривен продавали, а теперь двадцать дают.
Все потеряли дар речи, а прибывший из путешествия Станко продолжал дальше:
— Мне во Франкфурте рассказывали, какой там сказ ходит об этом изобретении. Это произошло по-людски, не разумом, потому что человек, по-видимому, больше обязан случайностям, чем собственной мудрости. Тот немец, который отбивал респиленные доски с образами смерти, одну из них разбил, прижимая, и она развалилась на куски. Ребята взяли их для игры. Сверху стояло большими буквами слово: omen; разбили его и из omen по очереди для забавы складывали nemo, omne, mone и т. п. Пришёл старый отец и посмотрел на эту детскую игру. Ему пришла мысль нарезать отдельные литеры, сперва из дерева, потом пробовал их вылить из свинца или олова, и произошло это чудо.
— В самом деле чудо, — произнёс ксендз Дубровка, — потому что люди давно на это должны были наткнуться. На старых глиняных сосудах гончары литерами выбивали свои имена, на римских монументах отдельно прикрепляли бронзовые литеры. Цицерон говорит о таких рассыпанных знаках. Речь шла только о том, чтобы их кто-нибудь покрасил в чёрный цвет и отпечатал.
— И этого тысячи лет нужно было ждать и только от ребёнка и от случая научиться, — прибавил ксендз Дубровка.
Все с любопытством рассматривали.
— Невероятно! — шептали некоторые, просматривая страницу за страницей.
— Мы должны поверить, когда в руках имеем доказательство, что это сделано, — говорил ксендз Станко. — Это не написанный Catholicon, но отпечатанный, и отпечатали их много, а я привёз два, сравнив которые, легко убедиться, что точь-в-точь подобные друг другу. Это великое дело, новая сила, потому что то, что раньше было доступно для немногих, сейчас разойдётся по свету… во славу Божию, на пользу человеческой душе. Библию уже такую делают.
Стоявший тут же известный всем коллегиат ксендз Мусинский, о котором говорили, что дьявола боялся не меньше, чем самого Бога, а о делах духа тьмы любил рассуждать и везде угадывал дьявольские когти, начал покручивать головой.
— Вы считаете это делом Бога и вдохновением Святого Духа, а я — не знаю. Увидим, не выдумал ли это вечный враг рода человеческого на нашу погибель. Вы говорите, отпечатали Библию. Разве можно её дать в руки простачков, не приготовленных, чтобы понять?
И он повернулся к стоявшему тут же ксендзу Валерию.
— Медик вам лучше расскажет, что нет ничего более здорового на свете, чем хлеб, а хлебом всё-таки можно убить себя. Дайте изголодавшемуся человеку недавно жареного и горячего, пусть поест, тогда распухнет и умрёт. Так и с Библией, со словом Божьим, когда их голодные захотят пожрать.
— Гм, — прервал медленно ксендз Дубровка, — bis sub judice, разве пойдёт это на пользу, когда все люди за книги возьмутся? Не одному они навредят, не один правду изуродует.
— А дьявол этим воспользуется, — ответил ксендз Мусинский, — я считаю его хитрым делом, что научил немца печатать книги, делая их дешёвыми. Есть в этом дьявольский знак. Каждый, кто по дешёвке достанет книги, будет считать себя равным тем, кто посвятил жизнь науке. Не столько правды придёт на свет, сколько баламутств и ошибок. Не все предназначены для науки, её охраняли избранные, теперь она пойдёт для забавы непосвящённым и, упаси Боже, во зло будет использована. Дьявол не спит.
Все молчали, но ксендз Станко качал головой, не желая допустить, чтобы дьявол имел с этим что-то общее.
Тогда возникали разные мнения о тех первых печатных книгах. Одни утверждали, что они никогда не сравнятся красотой со старыми манускриптами, другие — что это трудное мастерство распространиться не сможет и люди вернуться к письму. В коллегиях с некоторой неуверенностью и недоверием принимали новое изобретение, которое одни считали очень важным, другие пренебрегали.
В итоге в Варшаве очень долго никто не отваживался открыть типографию, а тот, кому были нужны книги, велел печатать их за границей и привозил сюда.
Не скоро я дождался того, что и у нас вошли в обиход книги, а когда однажды их начали печатать, потом уже сыпались одни за другими, хоть в школах пользовались рукописями.
Именно в это время у нас при дворе произошли значительные перемены и появился человек, который потом долго, хотя был чужеземцем и не занимал никакой должности, оказывал большое влияние на короля, на дела общественные, особенно на младших королевичей.