На этом ставлю точку. Письмо Александра Альфредовича Бека лишний раз напоминает о том, что судьба моя, на все превратности не глядя, была необычайно щедрой. Она выводила меня навстречу людям редкой духовной красоты.
29.1.46
Здравствуйте, милая Ричи!
С большим опозданием получил Ваше письмо. К сожалению, оно было очень коротеньким. Я ждал более основательного, с впечатлениями и т. д.
Отвечаю на Ваш вопрос. Конечно, я рассчитываю, что приблизительно первого марта Вы будете в Москве, как мы ориентировочно договаривались. К этому времени я подготовлю начало работы с Павловым и Вашей работы по металлургии. Однако, конечно, всецело предоставлю выбор Вам самой — оставаться или приезжать. Вы живете сейчас, как видно, хорошо, материально обеспечены, в теплой комнате, с ежедневным обедом, с возможностью просиживать много часов за столом. Вместе с тем около Вас преданный, внимательный, любящий муж. Стоит ли расставаться с такой жизнью?
Что Вы будете иметь в Москве? Во-первых, полную необеспеченность литератора-профессионала. Сегодня как будто все выходит хорошо, есть договоренность с Коробовым, есть достоверные виды на Павлова, но завтра же это может лопнуть. Сменится человек, или изменятся планы издательства, или закапризничает Павлов, или работа пойдет неудачно, не удовлетворит редакцию, и Вы опять — без денег, без спокойного, обеспеченного завтрашнего дня. В нашей профессии это чуть ли не самое паршивое, самое утомительное обстоятельство.
Вы будете знать современную жизнь, получите школу, но это трудно, это рискованно, это чертовски зыбко.
Не хочу Вас вынуждать даже уговорами исполнить свое обещание. Подумайте и решайте сами, всецело исходя из собственных интересов. Я отнюдь не буду обижен на Вас и совершенно Вас пойму, если Вы останетесь.
Но буду, конечно, рад, если приедете, наш договор остается в полной силе, мне хочется, чтобы Вы поработали со мной, и Ваше место, на которое я Вас приглашаю, пока не будет никем занято. Пока, то есть — ну, скажем, до 15–20 марта. Крепко жму Вашу руку. Желаю Вам счастья.
А. Бек.
«… о чем угодно, только не о себе, а это, постарайтесь запомнить, — самое интересное…»
Только сейчас, в конце жизни, я, может быть, начинаю понимать, что за этими словами.
Внуково
1984
НИ РАВНОДУШИЯ, НИ ПОКОЯ НЕ ЗНАЛА
Повестью «Спутники» вошло в мою жизнь имя Веры Пановой, значительное не только само по себе, но и по тому, как оно прозвучало.
Появятся потом и другие произведения писателя-прозаика и драматурга, приковавшего к себе обостренный интерес; пройдут годы, прежде чем слившееся в один звук сочетание «Верапанова» станет на расстоянии созерцаемой личностью, и в конце концов определенный день и час приведут меня к ее порогу.
Не успев еще заглянуть в свои рабочие тетради, где многое записано под свежим впечатлением, я увидела Веру Федоровну почему-то во весь рост и почему-то идущей. Медленно. Прямо. Всю в черном и узком, стройно-статную. Наверно, таким, из всех встреч, сформировала память ее облик — сплошной движущейся непререкаемости.
Это видение, пронзительно разумное, обязало меня не упустить ни единой черточки поучительно сильного, яркого и бескомпромиссного характера.
Вся моя жизнь оказалась подчиненной не столько событиям, сколь характерам. Поверить трудно, что на редкость кроткой матери моего отца достаточно было тихо, но категорически произнести «нет!», и я должна буду надолго покинуть Москву, расстаться с дорогими мне людьми для того, чтобы, проделав долгий путь через военный Кавказ и послевоенную Германию, стать ленинградкой. А произойдет все это потому, что за месяц до начала Отечественной войны бабушка Анна приедет в Москву повидаться со своими сыновьями: старшим — Александром Достяном и младшим — моим отцом — и свое «нет» произнесет только раз, когда ее попросят спуститься в бомбоубежище. После этого она всякий раз отрицательно мотала головой, а на уговоры, тоже единожды, отозвалась укором: «Как вам не стыдно, неужели вы хотите, чтобы я, старая, спасала свою жизнь, когда наши мальчики пошли умирать?!»
Я, конечно, увезла ее к родным горам, понятия не имея, что выехать из Москвы просто, а вот вернуться…
Пройдут годы, я стану ленинградкой. Истинной и убежденной!
Только злая доля могла разлучить меня с городом, о котором Вера Панова, сама того не подозревая, и за меня сказала: «Это лучший город в мире».
Ленинград не просто покорил распахнутостью блистательной своей красоты — он вошел в меня весь и всякий. Любила я и редкие солнечные дни, и ноябрьские ураганные ветры, чреватые наводнениями, а более всего— углубленность пасмурных дней, когда камни фасадов налиты железом, а небо над ними цвета камня.