Вскоре впечатления стали более мрачными. Помню, в один зимний вечер, когда были гости, дело было чуть ли не в субботу, у нас за столом живо обсуждалось злодейское нападение на нас Японии без объявления войны. Началась русско-японская кампания. У газетчиков и в мелочных лавочках появились первые военные плакаты, называвшиеся тогда лубочными картинками. На краю обрыва на лихом коне скакал японский император Мацухито, а сзади его толкали в пропасть его друзья Англия и Америка в виде Джона Буля и дяди Сэма. Я, конечно, немедленно приобрел такую картинку и принес ее родителям. Они, к великому моему огорчению, не высказали восхищения этой покупкой, а задумчиво покачали головами, а отец сказал, что еще неизвестно, как война обернется, и такие карикатуры преждевременны. Его опасения стали скоро оправдываться. Русские армии терпели поражение за поражением. Вести с фронта угнетали родителей, грустила и наша прислуга.
Переехали мы в Гиреево в этом году, как обычно, рано. По воскресеньям, когда отец не ездил в Москву, наш кучер Никифор привозил на дачу из города корреспонденцию и газеты. Как-то он приехал расстроенный и, передавая матери газеты, сказал: «Несчастье-то какое! «Петропавловск» с адмиралом Макаровым погибли». Помню, что это известие в то время произвело удручающее впечатление на всех. Макаров был, пожалуй, единственным военачальником, которому верили. Передовая интеллигенция верила ему, зная его постоянную борьбу с рутиной и отсталостью в нашем флоте, народ верил ему тоже, считал его «своим», зная его происхождение, ценя его «черную кость». Потеря Макарова еще углублялась гибелью с ним вместе и Верещагина. Горечь утрат невольно обратилась против чудом спасшегося вел. князя Кирилла Владимировича. На этот раз великий князь был совершенно ни в чем не повинен в своем спасении, но остроты, эпиграммы, а зачастую и прямая ругань валились на его голову, как из рога изобилия…
Вспоминаю, как однажды мы с матерью и теткой поехали с дачи за чем-то в город. Приехав в Москву, мы застали необычайное оживление на Курском вокзале — платформа была вся разукрашена флагами и зеленью, везде была масса разряженного народа, военных в нарядных формах. Оказалось, что ожидают прибытия поезда со спасшимися моряками «Варяга» и «Корейца». Мы сели в ожидавшую нас пролетку и стали также ждать.
Вскоре площадь, на которой собралось множество народа, зашумела и заволновалась. Из подъезда вокзала иод звуки оркестров и под крики «ура» стройными рядами выходили моряки. Их было очень немного. Рядом с некоторыми бежали родные. Собравшиеся махали им руками, бросали цветы. Но вся эта торжественная встреча дышала какой-то грустью, которая передалась мне и живо запомнилась. Видимо, всем тогда больше думалось не о тех, кого встречают, а о тех, которых никто никогда уже не встретит. То же ощущение печали чувствовалось мною в окружающих, когда пришли первые вести о мире. Народ в целом остро переживал бесцельность принесенных жертв и глубину национального позора. Быть может, именно эта грусть и породила столько песен, глубоко вошедших в народную среду, связанных с бесславной японской войной. Помню, в каком восторге приехал отец после того, как услыхал в чьем-то мастерском исполнении (чуть ли не Вари Паниной) в первый раз «Последний нынешний денечек».
Вообще воспоминания об японской войне неразрывно связаны у меня с воспоминаниями о Старом Гирееве.
На фоне этих печальных реминисценций мелькают порой и веселые эпизоды. Помню, как брат матери, дядя Василий Васильевич купил себе автомобиль и решил совершить на нем свое первое дальнее путешествие — приехать к нам из Москвы на дачу — десять верст. Мы были предварительно предупреждены об этом и с нетерпением ждали появления невиданной машины. Наконец часа в четыре дня она появилась на дальнем повороте дороги. Встречные лошади задирали хвосты и шарахались в канаву, крестьяне, работавшие в поле, побросали работу и устремились к обочинам дороги. Машина, тарахтя и фыркая, приближалась к нам со скоростью не более семи-восьми верст в час. Наконец, не доезжая до нашей дачи саженей двадцати, она как-то подпрыгнула на дороге, охнула и крепко встала. Все попытки сдвинуть ее с места ни к чему не приводили. Дядя возился с ней часа два, потом махнул рукой и пошел к нам вымыться и выпить чаю. При помощи лошади автомобиль был водворен к нам в каретный сарай. Вечером дядя возвратился в Москву на поезде, откуда дня через два привели к нам лошадь, которая и доставила диковинную машину обратно в город. Что с ней потом сталось — не интересовался.
В 1902 году в Старом Гирееве моя мать подарила меня братцем, названным в честь деда Александром. Как я узнал впоследствии, в тот день, когда он появился на свет, мой отец утром по раз заведенному порядку уехал в Москву на фабрику, несмотря на то что все признаки скорого появления на свет ребенка были налицо. Там он, как обычно, прошел в свой кабинет, где начал заниматься своими делами. К нему зашел старший брат и спросил его о здоровье моей матери.
— Ничего, слава Богу, — сказал отец, — когда я уезжал, у ней начались схватки.
Дядя, как и отец, обладавший вспыльчивым характером, вдруг стукнул кулаком но столу и закричал:
— Вон, немедленно вон обратно; ты что, в своем уме или с ума сошел? Ты что, не понимаешь серьезности момента?
Отец обиделся.
— Ну, ты не очень!..
— Я приказываю тебе немедленно ехать обратно, — не унимался дядя, — иначе я сейчас же пойду жаловаться папаше!
Последняя угроза возымела свое действие, и отец отправился обратно в Гиреево, как раз поспев к моменту рождения моего брата Александра.
Брат был чудный ребенок — он рос на радость окружающим. Золотистый блондин с вьющимися волосами и с задумчивым отвлеченным взглядом больших синих глаз, он всегда казался слушающим или созерцающим что-то доступное ему одному. Веселился и смеялся он редко, но зато в такие минуты он заражал своим настроением всех и заставлял невольно улыбаться и отбрасывать в сторону дурные настроения. Родился он куда более сильным и здоровым ребенком, чем я, но года через два он простудился и никак не мог отделаться от пустяшной температуры в две-три десятых градуса, которая то и дело у него появлялась. Ребенок начал бледнеть, терять в весе, увядать. Были призваны доктора, которые рекомендовали не оставаться на очень долго в Москве, а двинуться куда-нибудь на юг, в горы на Кавказ. Отец в это лето решил съездить в Кисловодск попользоваться тамошними водами, захолустный курортик ему приглянулся, и он написал матери, приглашая ее приехать туда с нами на осенний сезон. Подумали, поговорили и на том и порешили.
Отправлял нас в дальнее странствование, насколько я помню, дед, отец матери. Кроме матери и нас, детей, с нами поехала моя нянька и горничная девушка Поля. Впервые я предпринимал такую дальнюю дорогу. Все мне было тогда необычно и интересно, так что несколько дней пути промелькнули для меня быстро. Навсегда останется в моей памяти одно особо яркое впечатление. Где-то за Ростовом, проснувшись утром, я выглянул в окно и увидал на горизонте над невысокими холмами одиноко и резко выделяющееся белое облако на совершенно чистом голубом небе. Поражала меня как странная, необычайная форма этого облака, так и ка-кая-то необычайная сущность его. Я долго внимательно и упорно рассматривал его, не будучи в состоянии уяснить себе это странное явление. Наконец какой-то пассажир, выглянув в окно, проговорил: «Ну, вот и Кавказ — Рештау уже виден!» Только тогда я понял, что облако не что иное, как величественная снеговая громада Эльбруса.
В Кисловодске нас ждал отец, снявший уже небольшую дачку Барановской «Красотку» в глубине парка, налево, недалеко от Царской площадки.
В Кисловодске в то время находились и наши добрые знакомые Павловские. Эмилию Карловну обычно постоянно сопровождал высокий красивый молодой человек — ее любимый ученик Митя Смирнов. Вскоре мы завели с ним дружбу — ходили вместе пить шоколад в кафе и совершали прогулки на Красные и Серые камни. Однажды родители взяли меня с собой на концерт в курзал, где выступал Смирнов. Пел он, по моему тогдашнему мнению, хорошо, и мне было обидно, что львиная доля успеха в этом концерте выпала не на его долю, а на долю тоже молодого и пригожего, но совсем мне не знакомого Шаляпина. Все же должен признаться, что совершенно не помню, что пел Смирнов, отчетливо запечатлел в памяти две вещи, которые исполнял Шаляпин: «Два гренадера» и «Как король шел на войну».