— Значит, вы в бога не веруете?
— Верую или не верую — это мое дело; только настойкой из крыс никого не угощаю. Вот возьму и напишу во Врачебное управление — тогда и узнаете, как гладят по головке за богохульство…
Павел Егорович струсил и несколько ночей спал беспокойно. Он не знал, что такое Врачебное управление, и ждал всяческих от него напастей…
Но скоро дело вошло опять в прежнюю колею. Потребовалось несколько месяцев для того, чтобы благочестивая история была позабыта и торговля восстановилась. Но злополучное масло пошло в ход только тогда, когда и Павел Егорович, и Андрюшка с Гаврюшкой стали клятвенно уверять всех и каждого, что на днях только у Вальяно куплена бочка самого свежего масла, — и даже показывали бочку… Подозрительное масло спускали потом помаленьку чуть ли не целый год…
Антоша был свидетелем всей этой нелепой истории и потом, в течение всей своей последующей жизни, никак не мог уразуметь, какие побуждения руководили Павлом Егоровичем, когда он затевал всю эту вредную для своего кармана шумиху. Одно только не подлежало сомнению, что он сам лично твердо веровал в силу и действие очистительной молитвы. Он упустил только из виду понятную брезгливость толпы.
— Как было бы хорошо, если бы торговля у отца была поставлена на честных началах! — говаривал не раз Антон Павлович, уже будучи писателем. — Как его дела шли бы блестяще!.. И краха не было бы… А всему виною — узость кругозора и погоня за копейкой там, где пролетали мимо рубли…
Павел Егорович действительно окончил свою торговлю крахом. Каждый год лавка давала ему убытки, но он объяснял их не так, как следовало, и не догадывался поставить свою лавку лучше и заручиться доверием покупателей. Он думал, что убытки происходят оттого, что семья многочисленна и расходы велики. Но об этом речь — впереди.
Чередуя гимназию с лавкой, Антон Павлович имел возможность наблюдать немало типов, из которых многие пригодились ему как писателю. Мастерски зарисовано им очень много фигур, проходивших перед его глазами в детстве. Грек Дымба («Свадьба») срисован им с одного из завсегдатаев, с утра до ночи заседавших в лавке Павла Егоровича. Не зарисовал он только афонских монахов — и то, вероятно, по цензурным условиям. А это были очень интересные типы, которые врезались в его память еще с самых юных лет. Монахов этих было двое: о. Феодосий и о. Филарет. Первый из них был в мире мужиком-крестьянином, а второй даже и под рясой сохранил все грубые черты отставного николаевского солдата. В Таганрог являлись они по два раза в год посланцами одного из русских афонских монастырей. Проживали они на монастырском парусном судне.
В те времена сбор пожертвований «на святую Афонскую гору» производился по всей России без всяких формальностей, и пожертвования стекались в Таганроге в руки особого агента — светского человека. Дело велось просто: монахи, сидя у себя дома, рассылали с Афона в закрытых письмах «боголюбивым жертвователям» по всей Руси (адреса поставлял агент) «благословение святой Афонской горы» в виде иконки, аляповато оттиснутой на кусочке коленкора, и призыв к посильному пожертвованию «на вечное поминовение души». Простодушных людей, веривших в вечность этого поминовения, находилось немало, и пожертвования стекались в руки агента настолько обильные, что монастырь присылал за ними свое судно по разу в каждую навигацию.
Приезжая в Россию, отцы Филарет и Феодосий на время забывали вся тяготы строгой афонской жизни и несколько уклонялись от своих иноческих обетов. Это были два противоположные характера и, пожалуй даже, два непримиримых врага. Вероятно, монастырь и посылал их на судне в Россию вдвоем, чтобы они взаимно контролировали друг друга. Оба они очень часто посещали Павла Егоровича и даже иногда и проживали у него по нескольку дней. Когда они были вместе, то оба вели себя корректно и упорно отказывались от всяких приглашений выпить и закусить. Но если дела и обязанности разлучали их, приходилось наблюдать и довольно комичные сцены.
— Паша, дай-ка ты мне стаканчик сантуринского, покамест Филарета нету, — обращался о. Феодосий к Павлу Егоровичу. — У нас в монастыре в этот час завсегда вино дают стомаха ради и от немощей. Отец Филарет, в свою очередь, перед тем как выпить, оглядывался по сторонам и говорил: — Давай скорее горiлки, пока Хведосiя нема… — А при отце Феодосии разве вы не можете выпить? — задают ему вопрос. — Хведосie — ябеда! — следует лаконический ответ Филарета. Если же подобный вопрос задать о. Феодосию, он начинает усиленно мотать головою, закрывает глаза и под строжайшим секретом сообщает:
— Такой наушник, что и не приведи господь. Ежели в монастыре какая каверза вышла, то вся братия уже так и знает, что тут без Филарета не обошлось… Осудил, прости меня, богородица Одигитрия… Искушение…
Приходя в лавку и просиживая в ней по целым часам за сантуринским, о. Феодосий любил повествовать об Афоне. Его слушателями обыкновенно являлись завсегдатаи и Антоша.
— На Афоне благодать почиет, — повествует он. — На Афоне — всё иначе, лучше. Вот, к слову сказать, афонский грецкий орех. Скушай, Антоша, и посмотри, что за сладость… Сахар, а не орех… так и все там — одна сладость…
Антоша съедает орех и не находит в нем ничего особенного. Монах тоже съедает штуки три и затем обращается с просьбою:
— Дай-ка, Антоша, пряничка сладенького — горечь заесть…
Завсегдатаи любят спорить с о. Феодосием, и сейчас же один из них придирается к нему:
— Как же вы, батюшка, говорили, что на Афоне у вас сладость, а сами горечь пряником заедаете?
— Это я — от немощи, а у нас действительно все сладость, — нисколько не смущается монах.
— А как у вас производится вечное поминание усопших жертвователей? — продолжает завсегдатай.
— А так: ты пожертвуешь, а мы твое имя в книгу запишем и будем поминать до скончания века. У нас этих книг — многое множество: два подвала больших от пола до потолка завалены. Есть которые даже и сгнили от ветхости… Во время проскомидии становится перед царскими вратами душ десяток монахов, развертывают книги и начинают читать: Анны, Марфы, Никифора, Митрофана… Ежели ты тут, то и тебя прочтут… И так до конца века…
— И много душ помянут?
— А сколько успеют…
— Как же с теми книгами поступаете, которые в погребах сгнили?
— По тем книгам сам господь поминает во царствии своем…
— Значит, вы — жулики и мошенники! — решает злорадно завсегдатай. — Берете с меня деньги, чтобы поминать меня вечно, а я у вас в погребе сгнил… Пропали мои деньги, и душа пропала… Мошенники вы и есть…
Отец Феодосий озадачен и не знает, что отвечать.
— Монах есть свет миру! — вдруг выпаливает он. — Без монаха мир давно пропал бы.
— Свет или не свет, а вы — мошенники, — стоит на своем завсегдатай.
— Монах есть столп! — продолжает о. Феодосий.
— Мало ли столбов! Вон и фонарь на столбе стоит, — потешается завсегдатай.
— Монах есть светильник, — надрывается инок. — Он вам всем светит…
— Хорош светильник! — иронизирует противник. — Приедет сюда — водку пьет, вино пьет и до отвала ест…
— Неправда! — хрипит о. Феодосий. — Инок есть ангельский чин. Он есть пост и воздержание…
— Какое же это воздержание, коли ты на наших глазах четвертый стакан сантуринского хлещешь?..
— А хоть бы и пятый? — начинает уже злиться о Феодосий. — Если тебе бог ума не дал, то и молчи!
— Ладно. Я без ума, да честный человек, а ты с умом, да мошенник и обманщик… Вечное поминовение выдумали…
— Ежели я — мошенник, то ты — дурак. И за эти слова с тебя на страшном судилище взыщется…
Отец Феодосий брызжет слюною. Все завсегдатаи дружно хохочут. Смеются и Андрюшка с Гаврюшкой. Один только Антоша делает над собою усилие, чтобы не засмеяться. Он чувствует, что монах прижат к стене, — и ему жаль его.
— Что, отче, съел? — допекает торжествующий завсегдатай. — Уже до судилища договорился…
Отец Феодосий растерянно смотрит по сторонам, как бы ища защиты, и потом вдруг, точно озаренный свыше, отвешивает земной поклон обидчику.
— Прости Христа ради… Я, грешный, ввел тебя в искушение…