- Не хвались, то было давно. А может быть, и в самом деле твоя жинка жарит этого твоего кабанчика, ставит на стол и говорит: "Кушайте, пан немец. Уж такой у нас был хороший кабанчик. Не пропадать же ему. Моего Василя все равно убили на войне. Теперь хоть вы, пан немец, кушайте. Уж я так рада. А немец кушает и говорит: Гут. Гут матка хорош твой кабанчик. А может быть, немец окажется добрым. Скажет: Тебе, Катюша, страшно одной. Мужа нет. Война кругом. Так и быть. Чтобы тебе не так страшно было - я уж останусь у тебя. Поживу.
- Моя жена не такая! Если уж суждено чему быть, так от судьбы не уйдешь. На то и война.
- Виноваты ли мы с вами, а по советским законам нас теперь причислят к преступникам? Так и бабам нашим. Куда же им деться теперь? Хорошо, если живыми останутся. Что бы с кем не произошло, если останемся живыми, все равно домой вернемся. А бабы наши тоже ждут нас. Много женщин не дождется своих мужиков. Обиднее всего то, что даже кости твои никто не будет знать, где похоронены.
- Похоронены, чего захотел! Бросят тебя, как собаку, в овраг. Хорошо, если еще закопают.
В животе у меня не болело. Однако частые позывы на стул так выматывали силы, что снова идти на свою цементную постель было уже не под силу. Я не боялся, что умру. Чувства как-то притупились и все было безразличным. По утрам, через окно, было видно, как вывозят на телегах умерших в лагере. Но я почему-то перестал на это реагировать. Казалось, что все это далеко и меня не касается.
Толстый сосед справа от меня был добрым человеком. Он любил рассказывать о хороших вещах, помечтать о хорошем будущем. Так и в этот раз. Лежа на цементе, он вслух составлял хорошие планы на будущее для меня. Он говорил:
- Ничего, Николушка, крепись. Ведь не все же умирают, кто болеет. Есть и те, кто поправляется. Может, бог пошлет и тебе исцеление. Кончится война, по домам разойдемся. У нас в Котовске такие места хорошие! В гости к нам приедешь. Какие там арбузы растут, сливы! А сколько вина делаем! У меня дома дочка растет. По годам тебе ровесницей будет. Понравится - останешься у нас. Жизнь - она долгая. Пока ее проживешь, всякое бывает. Вот если бы фельдшера позвать. Может, и помог бы. Вызвать бы надо.
На следующий день вызванный фельдшер объяснял:
- Пленному нет смысла идти в санчасть. Лекарств там не дают. Баланда такая же, что и здесь. Только умирают там не при свидетелях. Уж если придется умирать, то лучше среди своих. Может быть, кто чем и поддержит. Здесь многих гоняют на работу, имеют связь с миром.
Русский фельдшер пленным не рекомендовал ложиться в санчасть и вообще посоветовал молчать для собственных удобств.
Когда фельдшер закрыл за собой дверь, я в этот день уже девятый раз пристраивался на парашу. Вроде бы и ничего нет. Немного слизи, да столько же крови. Один плевок. А как сильно слабеет человек от этого.
Один пленный из камеры рассказал, что его отец однажды тоже болел такой же болезнью, как и я. Он лечился у всех лекарей в округе и ничто ему не помогало.
- Тогда одна бабка на селе посоветовала отцу кушать макуху. И что же вы думаете? Отец ел макуху два дня, а на третий день всю болезнь как рукой сняло. Честное слово! Так мне моя мать рассказывала, а она врать не будет. - Божился рассказчик. - А что доктора? Бывало и так, что доктор лечит, лечит, а потом отказывается. Безнадежный, говорит. После доктора этот больной идет к бабке. Она, эта бабка, поколдует немного - глядишь, и выздоровел человек.
- А ты, парень, и впрямь, попробуй макухи. Может, поможет. - Посоветовали другие. - Сходи на базар, обменяй хлеб на макуху. Вот и болезнь твоя пройдет.
Вечером этого дня я направился к параше четырнадцатый раз. Не дойдя шага два до нее, почувствовал, как закружилась голова. Потемнело в глазах, сделалось удивительно легко и я куда-то полетел. От недоедания и дизентерии организма сильно ослаб и резкие движения приводили к потере сознания.
На другой день, после утренней баланды толстый сосед из Котовска взял мою пайку хлеба и пошел во двор на базарчик. Там как всегда шумела, торговалась и делала свой бизнес пленного многонациональная толпа доходяг. В ходу были советские рубли, ровненские вартованцы, но больше-то обмен шел натурой. Меняли хлеб на макуху. Макуху на баланду, махорку и т.п.
На базаре местные лагерные капиталисты позволяли себе также и роскошь. Они важно сидели на кирпичах, а предприимчивые брадобреи натирали им мокрыми ладонями бороды и брили. Для некоторых находили также и мыло, но это для особо богатых, которые ходили на работу. Мой пожилой приятель на этот раз сделал удачную вылазку из камеры. Полицая в дверях не было, хлеб он обменял быстро, а потому и возвратился довольно быстро. Сосед принес светлой и вкусно пахнущей макухи, размером с полпайки хлеба. По цене макуха была дороже хлеба, т.к. в ней содержалось масло. Мой вразумительный товарищ посоветовал скушать макуху за два раза. Он считал, что желудок мой болен, а в макухе попадается шелуха от семечек, которая может повредить. Этого же мнения были и другие.