Мы собирались попасть в вагон всем вместе. На вокзале стоял длинный товарный эшелон. Возле каждого вагона колонну останавливали, отсчитывали по сорок человек и загоняли внутрь. Дошла очередь до нас. Отсчитали. Последним из них оказался Сорока. Мы трое оказались в другом вагоне. Группа наша разбилась и попала в разные вагоны. Вагоны были вымытые, чистые. Размещались на полу. Было тесно, ходить было трудно и лежали мы впритирку друг к другу.
Несколько освоившись в вагоне, пленные стали размещаться поудобнее, стараясь расположиться поближе к своим товарищам, с которыми договорились бежать. Я со своими друзьями устроился в углу возле самого окна, забитое колючей проволокой. Настроение у всех было приподнятое. Новизна положения ободряет и тонизирует весь организм. Начались разговоры. Говорили о Германии, о хлебе, который некоторые уже успели наполовину съесть. Им хотелось пить, но не было нигде воды. И их мучила жажда еще большая, чем голод. Другие, видя их муки, беззлобно злословили. Они поучительно говорили, что хлеб надо было есть экономно, небольшими кусочками, оставляя еще и на черный день. Вынимали свою буханку хлеба и показывали, как она сохранилась. Слышались шутки. Все они имели отношение к нашему бедственному положению и носили поучительный характер. Когда же поезд отошел со станции, а это было к вечеру, население вагона снова стало о чем-то таинственно перешептываться. Начались рассказы о побегах из плена и из тюрем. Рассказывались всякие варианты побегов. Один солидный бас говорил, как где-то пленные взломали пол вагона и все по очереди выпрыгнули под поезд между рельсами.
- И никто не погиб? - Cпросил кто-то.
- Да, никто не погиб. Прыгать надо умеючи. И на не слишком большой скорости.
Я смотрел в окно вагона и слушал разговоры соседей. Вагон мерно постукивал на стыках. В зарешеченное окно было видно, как мимо проплывают разноцветные поля подсолнечника, пшеницы и просто незаселенные пустыри, заросшие всяким разнотравьем. Из заколоченного вагона было радостно видеть настоящий живой мир, свободу. Стоящий рядом со мной у окна пленный с чувством произнес:
- Красота-то какая!
Другой, лежавший на полу, в ответ заметил:
- Красота-то она красота, да кому она достанется, эта красота? Ни на что глаза бы не смотрели. Все теперь немцам пойдет. Вот им, красота! А тебе что до нее? Ты пленный, раб.
- Ну и что же, что я пленный? Разве пленным запрещено любоваться? Мне все равно, кому все это достанется. Родины теперь у меня нет. Свои от меня отказались. А немцы для нас оказались лучше, они хоть к себе в Германию везут нас, значит, еще мы нужны кому-то. Свои не то что постарались забыть нас, да еще и прогнали как самую паршивую собаку. Вот попробуй, попади к своим, узнаешь, где очутишься! Это такая политика у нас, это сделано для того, чтобы никто не сдавался. Иначе, пожалуй, все разбегутся, если не наказывать.
- Это верно. Ведь еще не было такого строя, как наш. Это же первый опыт построения социализма. А опыты не все бывают удачными.
Из середины вагона кто-то засмеялся:
- Вот это здорово! Я и не знал, что всю жизнь жил подопытным человеком.
Кто- то возразил:
- Не то, братцы! Ни один строй не предусматривает в политическом устройстве зверства над своим народом. Наш строй тоже был не плохой. Только вот где-то были перегибы разные, да такие, что и жить не хотелось. Было у нас всего в достатке. Никто не умер с голоду, а вот за завтрашний день никто не был спокоен.
Вот он правильно сказал. Каждый из нас в любой момент мог оказаться в роли подопытного. Тюрьма, север, расстрел. А за что? Ничего не понять, для чего это и за что? Получалось так: газеты, кино и радио - это одно государство, неизвестно чье и для чего существующее. Кому они служили, тоже непонятно. Настоящая же жизнь была совсем другой, страшной и убогой. Несмотря на то, что каждый дрожал за себя, за свою семью, родню, разносились звуки радостной песни: "Эх, хорошо в стране советской жить". То же самое театр, кино, книги и газеты. Все улыбались от счастья и взахлеб рукоплескали.
Была у нас Сталинская конституция. Тоже Сталинская, а не наша. Все вроде бы в ней написано хорошо, правильно. Только практического значения она не имела. Скорее всего она походила на сентиментальные вымыслы из будущего мечтателя-фантаста. Ей никто не руководствовался. И защитить она никого не могла. Кроме всего, права на защиту не существовало. Убьют тебя без суда и следствия и ничего. Будто так и надо. Причем все это как-то по-особенному смаковалось. Убийц и палачей денно и нощно восхваляют, а пострадавших еще больше оскорбляют. Как можно было в таких условиях приспособиться человеку, выжить? Мы сделались безвольными и пассивными. Зачем нам чем-то интересоваться? Все равно нашим мнением никто не интересуется. И не дай бог если это мнение будет иным, нестандартным. Никто из нас не понимал, что это за страна, в которой мы живем. Чего ей нужно от ее народа. И что нам, людям, следует делать, чтобы быть гражданином своей страны. Вот и сейчас все мы здесь находимся в очень трудном положении. Мало того, что мы страдаем физически. Еще больше страдаем мы морально. Каково же наше юридическое положение? Ведь для своих мы стали предателями. В своей стране мы вне закона, отверженные. Немцы с нами заигрывают, пытаются сделать из нас своих. И у немцев есть на то основания. Что же остается делать нам? Дураки все-таки наши. Наверное, это опять очередной перегиб. Когда лопнет он, будут каяться. Козла отпущения найдут для этого случая. Ведь сейчас война, а в каждой войне бывают убитые, раненные и пленные. Никто себе не желает быть убитым, раненым или пленным. Тогда за что же обижать людей, уже пострадавших и обиженных?