– Господи, – выдохнул Билл, и хотя потом уверенности у нее поубавилось, в тот момент она не сомневалась, что он плачет. Он подался назад, и она подумала, что он хочет выйти из нее – попыталась приготовиться к этому действу, которое всегда приносило с собой мимолетное, необъяснимое ощущение потери и пустоты – и вдруг он с силой снова вошел в нее. Она тут же испытала второй оргазм, хотя такого за собой не знала, и одновременно распахнулось окно памяти, и Беверли увидела птиц, тысячи птиц, опускающихся на коньки крыш, и на телефонные провода, и на почтовые ящики по всему Дерри, весенних птиц на фоне белесого апрельского неба, и пришла боль, смешанная с удовольствием – но боль легкая, не вызывающая особых эмоций, как не вызывает особых эмоций белесое весеннее небо. Легкая физическая боль смешивалась с легким физическим удовольствием и чувством самоутверждения. У нее потекла кровь… потекла… потекла…
– Вы все? – внезапно закричала она, широко раскрыв глаза, потрясенная.
На этот раз он подался назад и вышел из нее, но, донельзя потрясенная вспыхнувшим откровением, она едва это заметила.
– Что? Беверли? О чем ты?..
– Вы все? Я отдалась вам всем?
Она увидела ошеломленное лицо Билла, его отвисшую челюсть… и внезапное понимание. Но сказалось не ее откровение; даже потрясенная до глубины души, она это видела. Открылось и ему.
– Мы…
– Билл? Что это?
– Так ты нас вытащила, – ответил он, и глаза его заблестели так ярко, что испугали ее. – Беверли, неужели ты не по-о-онимаешь? Так ты нас вытащила! Мы все… но мы были… – Внезапно на его лице отразились испуг, неуверенность.
– Ты помнишь остальное? – спросила она.
Он медленно покачал головой.
– Не в подробностях. – Билл поднял на нее глаза, и Беверли увидела, что он очень испуган. – Наше же-е-е-лание выбраться – вот что в действительности позволило нам выбраться оттуда. И я не у-уверен… Беверли. Я не уверен, что взрослые могут это сделать.
Она долго молча глядела на него, села на край кровати, сняла остатки одежды, не задумываясь над тем, что делает. Билл любовался ее гладким и прекрасным телом, линия позвоночника едва различалась в сумраке, когда она наклонилась, чтобы снять нейлоновые, до колен чулки. Волосы тяжелой массой падали на одно плечо. Билл подумал, что снова захочет ее до того, как настанет утро, и чувство вины вернулось, сглаживаемое лишь слабым утешением: Одра по другую сторону океана. «Бросаю еще одну монетку в музыкальный автомат, – подумал Билл. – Песня называется «Чего она не знает, то ей не повредит». Но где-то вредило. Скажем, в пространствах между людьми.
Беверли встала, разобрала постель.
– Ложись. Нам нужно поспать. Нам обоим.
– Хо-орошо. – Потому что она сказала правду, день выдался очень долгим. Больше всего ему хотелось спать… но не одному, сегодня – точно не одному. Шок, вызванный последним потрясением, сглаживался, возможно, слишком быстро, и сейчас он чувствовал себя таким усталым, таким выдохшимся. Реальность все более переходила в сон, и, несмотря на не отпускающее его чувство вины, он также понимал, что это безопасное место. Какое-то время он мог полежать здесь, поспать в ее объятьях. Он жаждал ее тепла и дружелюбия. Сексуальный заряд оставался у обоих, но это не могло причинить вреда ни одному из них.
Билл снял носки и рубашку и забрался к ней в постель. Она прижалась к нему теплыми грудями, длинными прохладными ногами. Он обнимал ее, ощущая их различия: ее тело длиннее, чем у Одры, груди и бедра более полные, но это желанное тело.
«Дорогая, с тобой следовало быть Бену, – сонно подумал он. – Я считаю, именно так и должно было быть. Почему с тобой не Бен?
Потому что ты был тогда, и ты – сейчас, вот и все. Потому что то, что должно повториться, всегда повторяется. Кажется, это сказал Боб Дилан… или, может, Рональд Рейган. А может, это я, потому что Бен – тот, кто должен проводить даму домой».
Беверли прижималась, но не сексуально (хотя, пусть он и засыпал, она чувствовала, как его конец напрягается у ее ноги, и радовалась этому), а с тем, чтобы ощущать его тепло. Она и сама наполовину спала. Беверли искренне радовалась тому, что она здесь, рядом с ним, после стольких лет. Она знала это, потому что чувствовала и привкус горечи. Понимала, что у них только эта ночь, может, и возможность еще раз насладиться друг другом завтрашним утром. А потом им предстояло уйти в канализационные тоннели, как они ушли туда прежде, и найти Оно. Круг сожмется еще сильнее, и их нынешние жизни плавно перетекут в их детство; они превратятся в существ, пребывающих на каком-то безумном листе Мебиуса.