– Накостылять им, если хотят клуб-тулуп. – И с этими словами Рыгало уселся по центру крыши. На сей раз она задрожала сильнее, и Бен услышал тихий, но зловещий треск одной из подпорок. Крыша предназначалась для того, чтобы держать маскирующий слой дерна… но теперь к дерну добавилось сто шестьдесят фунтов Рыгало.
«Если он сейчас не встанет, то плюхнется к нам на колени», – подумала Бев, и ее тоже начал разбирать смех. Смех пытался вырваться из нее воплями и ревом. Мысленным взором она увидела, как приоткрывает окно, высовывает руку и щекочет спину Рыгало Хаггинса, сидящего под теплым солнышком, хихикающего и что-то бормочущего. В последней отчаянной попытке сдержать смех она уткнулась лицом в грудь Бена.
– Ш-ш-ш-ш, – прошептал Бен. – Ради бога, Бев…
Затрещало. На этот раз сильнее.
– Выдержит? – прошептала она в ответ.
– Возможно, если он не пернет, – ответил Бен, и мгновением позже Рыгало именно так и поступил – выдал длинную, как минимум на три секунды, очередь. Они еще крепче прижались друг другу, заглушая смешки. У Беверли так заболела голова, что она испугалась, как бы ее не хватил удар.
А потом она услышала, что Генри откуда-то издалека зовет Рыгало.
– Что? – Рыгало поднялся, и на лица Бена и Беверли вновь посыпалась земля. – Что, Генри?
Генри что-то прокричал в ответ. Беверли разобрала только два слова: «берег» и «кусты».
– Хорошо! – откликнулся Рыгало и в последний раз прошелся по крыше клубного дома. Вновь раздался треск, еще более громкий, и на колени Бев упала щепка. Она изумленно уставилась на нее.
– Еще пять минут, – прошептал Бен. – Больше бы крыша не выдержала.
– Ты слышал, как он запердел? – спросила Бев и начала смеяться.
– Прозвучало, как начало третьей мировой. – Бен присоединился к ней.
Они слишком долго сдерживались, а потому испытывали теперь огромное облегчение, но смеяться старались все-таки тихо.
Наконец, не подозревая, что собирается это сказать (и, конечно же, не потому, что фраза эта имела хоть какое-то отношение к сложившейся ситуации), Бев повернулась к Бену.
– Спасибо за стихотворение, Бен.
Бен разом перестал смеяться и бросил на нее серьезный, настороженный взгляд. Достал из заднего кармана грязный носовой платок, медленно вытер лицо.
– Стихотворение?
– Хайку. Хайку на почтовой открытке. Ты послал ее, так?
– Нет, – ответил Бен. – Я не посылал тебе хайку. Потому что, если такой мальчик, как я, такой толстяк, как я, сделал бы что-то подобное, девочка, вероятно, подняла бы его на смех.
– Я не смеялась. Я подумала, что стихотворение прекрасное.
– Я не могу написать ничего прекрасного. Билл, возможно. Не я.
– Билл напишет, – согласилась она. – Но такого милого ему никогда не написать. Дашь платок?
Он протянул ей платок, и она принялась вытирать лицо.
– Как ты узнала, что это я? – наконец спросил он.
– Я не узнала, – ответила Беверли. – Просто поняла.
Шея Бена судорожно дергалась. Он смотрел на свои руки.
– Ничего такого я этим сказать не хотел.
Она пристально посмотрела на него.
– Надеюсь, ты только сейчас так говоришь. Если нет, ты испортишь мне день, а должна признать, он у меня и так не из лучших.
Он продолжал смотреть на свои руки, а когда разлепил губы, ей с трудом удалось расслышать его слова.
– Я хочу сказать, что люблю тебя, Беверли, но не хочу ничему мешать.
– Ты не помешаешь. – Она обняла Бена. – Сейчас мне нужна вся любовь, которую я могу получить.
– Но тебе особенно нравится Билл.
– Может, и нравится, но это не имеет значения. Будь мы взрослыми, наверное, имело бы. А так вы все нравитесь мне особенно. Вы – единственные мои друзья. И я тоже люблю тебя, Бен.
– Спасибо. – Он помолчал, собрался с духом и признался. Даже сумел заставить себя поднять на нее глаза. – Стихотворение написал я.
Какое-то время они посидели молча. Беверли ощущала себя в безопасности. Защищенной. И когда они так сидели, лицо отца и нож Генри, возникающие перед ее мысленным взором, уже не казались такими яркими и угрожающими. Она не смогла бы выразить словами это чувство защищенности, да и не пыталась, хотя много позже поняла, в чем дело: ее обнимал мужчина, который, не задумываясь, умер бы ради нее. Это она просто знала, по какой-то составляющей запаха, идущего из пор Бена, по чему-то самому первобытному, на что реагировали ее собственные железы.