Он почувствовал, как у него в голове закричало Оно, крик этот переполняли раздражение, недовольство, ярость… но в нем слышались страх и боль. Оно не привыкло к тому, чтобы что-то шло не так, как определяло Оно. Никогда раньше такого не случалось, и до самых последних мгновений Оно даже не подозревало, что такое возможно.
Билл почувствовал, как дергается Оно, не тянет к себе, а отталкивает… пытается отшвырнуть его.
– Я СКАЗАЛ: «ЧЕРЕЗ СУМРАК СТОЛБ БЕЛЕЕТ!»
– ПРЕКРАТИ!
– ВОЗВРАЩАЙ МЕНЯ НАЗАД! ТЫ ДОЛЖНО! Я ПРИКАЗЫВАЮ! Я ТРЕБУЮ!
Оно закричало снова, боли в этом крике прибавилось… возможно, потому, что Оно провело свою долгую жизнь, причиняя боль, кормясь ею, а испытывать боль прежде Оно не приходилось.
И все равно Оно пыталось оттолкнуть Билла, избавиться от него, слепо и упрямо настаивая на собственном выигрыше, раз уж прежде Оно всегда выигрывало. Оно отталкивало Билла… но он чувствовал, что скорость его замедляется, и гротескный образ возник перед его мысленным взором: язык Оно, покрытый живой слюной, растянутый, как толстая резинка, кровоточащий. Он увидел себя, вцепившегося зубами в кончик, вгрызающегося в него все глубже, лицо его покрывал гной – кровь Оно, – который струями выплескивало из языка, его окутывало зловонное дыхание Оно, но он по-прежнему держался, как-то держался, тогда как Оно боролось в слепой боли и нарастающей ярости, не желая, чтобы язык начал сжиматься…
(Чудь, это Чудь, держись, прояви смелость, прояви мужество, защищай брата, защищай друзей; верь, верь во все, во что верил раньше; верь, что полицейский позаботится о том, чтобы ты добрался домой, если ты скажешь ему, что заблудился; верь, что Зубная фея живет в громадном глазурном замке, а Санта-Клаус – под Северным полюсом, делает игрушки в компании эльфов, и капитан Миднайт может быть настоящим, да, может, пусть даже Карлтон, старший брат Сисси и Кельвина Кларков, говорит, что все это детские выдумки, верь, что твои отец и мать снова полюбят тебя, а ты обретешь бодрость духа и слова будут гладко слетать с твоих губ; верь, что вы больше не неудачники, и незачем вам прятаться в яме и называть ее клубным домом; верь, что тебе больше не надо плакать в комнате Джорджи, потому что ты не мог спасти его или знать, какая над ним нависла угроза; верь в себя, верь в жар этого желания).
Внезапно Билл начал смеяться во тьме, но смехом радостного изумления – не истерическим.
«ЧЕРТ, Я ВО ВСЕ ЭТО ВЕРЮ!» – прокричал он, и то была чистая правда: даже в одиннадцать лет он замечал, что все иной раз оборачивается как надо буквально в мановение ока. Вокруг мерцал свет, он вскинул руки вперед и вверх, поднял голову и вдруг почувствовал, как наливается силой.
Услышал очередной крик Оно… и внезапно его потянуло назад, в ту сторону, откуда он примчался, и перед мысленным взором Билла оставался этот образ: его зубы, глубоко вонзившиеся в странное мясо языка Оно, сцепленные мертвой хваткой. Он летел сквозь черноту, голова впереди, ноги сзади, концы шнурков заляпанных грязью кедов развевались как флаги, ветер этой пустоты свистел в ушах.
Он пронесся мимо Черепахи и увидел, что голова спряталась в панцире; голос звучал глухо и искаженно, словно панцирь являл собой колодец вечностей:
– неплохо, сынок, но я бы довел дело до конца; не дай Оно ускользнуть, у энергии есть свойство рассеиваться, ты знаешь; то, что ты можешь сделать в одиннадцать, потом зачастую сделать уже нельзя.
Голос Черепахи таял, таял. Осталась только мчащаяся чернота… а потом появилось жерло циклопического тоннеля… запахи древности и разложения… паутины скользили по лицу, как сгнившие полотнища паутины в доме с привидениями… плиты, покрытые мхом, пролетали мимо, и перекрестки, теперь все темные, луношары исчезли, и Оно кричало, кричало:
– …отпусти меня отпусти меня я уйду никогда не вернусь отпусти МЕНЯ МНЕ БОЛЬНО БОЛЬНО БО-ОО-О-ЛЬНО…
– Через сумрак столб белеет! – прокричал Билл, едва не теряя сознание. Он видел впереди свет, но свет этот таял, мерцая, словно большие свечи, которые давали его, догорали… и на мгновение он увидел себя и остальных, стоявших рядком, взявшись за руки. Эдди стоял с одной стороны от него, Ричи – с другой. Он увидел собственное тело, осевшее, с запрокинутой назад головой, его глаза не отрывались от глаз Паучихи, которая извивалась и дергалась, как дервиш, сучила волосатыми лапами, яд капал с жала.
Оно кричало в предсмертной агонии.