Однако этот неизреченный Бог, обнимающий все своей мыслью, обнаруживается преимущественно в сияющей прозрачности эфирного неба{442}. Он раскрывает свое могущество в воде и огне, земле, море и дуновении ветров, но самое чистое, самое яркое, самое деятельное его проявление — это Звезды, движение которых обуславливает все события и действия, и, главное, Солнце, двигатель небесных сфер, неугасимый источник света и жизни, создатель всякого разума здесь на земле. Некоторые теологи, вроде сенатора Претекстата, выведенного на сцену Макробием, объединяли в радикальном синтезе все древние божества язычества с Солнцем{443}.
Подобно тому как поверхностное наблюдение побуждает думать, что теология последних язычников вернулась к своим древнейшим корням, точно так же и трансформация ритуала может на первый взгляд показаться возвратом к дикости. Безусловно, с принятием восточных мистерий распространились и варварские практики, жестокие и непристойные: переодевание в животных во время митраистских инициаций, кровавые танцы галлов Великой Матери, убийства, совершаемые сирийскими жрецами. Культ природы первоначально был также «аморален», как и сам ее спектакль. Но эфирный спиритуализм совершенно преобразил грубость этих примитивных обычаев. Подобно тому как учение все пропиталось философией и наукой, богослужение наполнилось этическими соображениями. Тавроболия, отвратительное окропление теплой кровью, превратилась в способ возродиться в вечности; ритуальные омовения больше не были внешним и материальным действием, теперь они были призваны очищать душу от ее пятен и возвращать ей первозданную невинность; священные трапезы сообщали ей глубинное совершенство и предлагали пищу вечной жизни. Стараясь полностью сохранить преемственность традиции, язычники постепенно меняли ее содержание. Как и культовые церемонии, самые шокирующие и непристойные мифы благодаря снисходительным и изощренным толкованиям были преобразованы в назидательные повествования, услаждавшие умы просвещенных мифографов. Язычество превратилось в училище нравственности, а жрец — во врача и руководителя совести{444}.
Чистота и святость, обеспечиваемые исполнением священных церемоний, были необходимым условием обретения вечной жизни{445}. Совершители мистерий обещали своим посвященным счастливое бессмертие, и утверждали, что открывают им верные средства ко спасению. Согласно общепринятому символу, оживотворяющий нас дух представлял собой искру, отделившуюся от огней, сверкающих в эфире; он был участником их божества и спускался на землю, чтобы подвергнуться испытанию. Можно, в буквальном смысле, сказать, что «Человек — это падший бог, который помнит о небесах.
Покинув свою телесную тюрьму, благочестивые души возносятся к небесным просторам, по которым движутся божественные звезды, чтобы жить там всегда в бесконечном свете, разливающемся поверх небесных сфер»{446}.
Но на другом полюсе мира, напротив этой сияющей обители, простиралось мрачное царство злых духов. Непримиримые противники богов и добрых людей, они постоянно исходят из адских глубин, чтобы бродить по поверхности земли, где они сеют всевозможные бедствия. Верующий должен без устали бороться с их кознями при помощи небесных духов и стремиться отвратить их гнев кровавыми жертвоприношениями. Но и колдун мог тайными и ужасными действиями подчинить их своей власти и заставить их служить своим замыслам; и эта демонология, чудовищное порождение персидского дуализма, способствовала расцвету всяческих суеверий{447}.
Тем не менее власть злых сил не должна была длиться вечно. По общему мнению, когда исполнятся времена, Вселенная будет уничтожена огнем{448}. Все злые существа погибнут, а праведники, которые воскреснут, установят в обновленном мире царство всеобщего счастья{449}.
Итак, вот какова, в двух словах, теология язычества, которая сложилась через три века после восточного вторжения. Из грубого фетишизма и диких суеверий просвещенное жречество азиатских культов постепенно создало метафизику и эсхатологию, подобно тому как брахманы построили спиритуалистический монизм Веданты бок о бок с чудовищным идолопоклонством индуизма, или, если оставаться в латинском мире, как юристы смогли извлечь из обычаев первобытных племен абстрактные правовые принципы, которыми руководствуются самые цивилизованные общества. Эта религия является не только набором умилостивляющих, искупительных и покаянных обрядов, которые граждане должны исполнять ради блага государства, как это было в Древнем Риме. Теперь она предлагает всем людям объяснение Вселенной, из которого вытекают правила поведения, а цель существования помещается за пределами этой жизни. От восстановленного Августом культа она отстоит дальше, чем от христианства, которое с ней борется. Два противоборствующих верования вращались в одном и том же интеллектуальном и моральном пространстве{450}, и фактически в то время переход от одного к другому не подразумевал жизненного потрясения или душевной боли. Иногда, прочитав объемистые труды последних латинских писателей, Аммиана Марцеллина, Боэция, или же панегирики официальных ораторов{451}, ученый может спросить себя, язычниками или христианами были их авторы и так ли сильно отличались по своему менталитету и морали представители римской аристократии времен Симмаха и Претекстата, оставшиеся верными богам своих предков, от поборников новой религии, заседавших вместе с ними в сенате. Религиозный и мистический дух Востока постепенно напитал собой все общество и подготовил всех людей к тому, чтобы объединиться в лоне единой вселенской Церкви.