Приходилось вступать нам в прямые контакты с главарями отдельных банд, особенно с теми, которые не успели еще сильно испачкаться в крови своих соотечественников. Склонять их к сотрудничеству с «Каскадом», направлять их на борьбу с наиболее жестокими и непримиримыми бандами. В такой работе без риска не бывает результатов, и, когда нужно было, мы шли на оправданный риск. А что значит «оправданный риск»? Понятие очень растяжимое, но ясным мерилом его, видимо, является конечный результат и, естественно, жизнь и здоровье исполнителя.
Следующим критерием оценки работы «Каскада» была достоверность, то есть правдивость, точность добытой информации, своевременность ее получения, конкретность содержащихся в ней сведений. И это требовало от разведчиков «Каскада» огромных усилий по уточнению и перепроверке получаемой информации. Но работа есть работа, и кто-то ее должен делать. И мы делали ее так, как надо.
Вот с результатами такого труда всего «Каскада», всех его команд, я и приходил на «совет старейшин», возглавляемый Ахромеевым. И так было каждый день.
На первых совещаниях, а это длилось где-то около месяца, Ахромеев настороженно воспринимал нашу информацию, он не забывал спросить, перепроверяли ли наши люди те или другие данные, надежны ли наши источники. Его основной довод был всегда таким: «Мы не можем позволить себе наносить удары в тех местах, где могут пострадать невинные люди — мирные афганские жители». А также неоднократно вопрошал: «А вы представляете себе, сколько стоит весь тот груз, который, по вашей информации, будет сброшен в указанную точку; сколько пришлось трудиться нашему рабочему, чтобы сделать эти изделия, и сколько изъято денег из карманов наших граждан на оплату йсего этого?»
Только однажды, где-то во время самых первых таких докладов, я позволил себе довольно дерзко возразить высокому военному начальнику. В ответ на тираду Ахромеева я разразился своей. Причем обратился к старшему по званию офицеру не по уставу, а по флотской традиции, существующей еще со времен создания флота российского, то есть обратился к нему по имени и отчеству. В дальнейшем я этого не допускал. Я заявил: «А вы, Сергей Федорович, представляете, с каким трудом, рискуя жизнью, наши офицеры — разведчики — собирают эту информацию, анализируют, перепроверяют и, только убедившись, в ее подлинности, передают на доклад вам».
Мое заявление прозвучало в тишине, никто не позволял себе переговариваться между собой во время выступлений Ахромеева, оно прозвучало как-то неестественно громко, а поэтому вызывающе. Сергей Федорович замолчал на несколько секунд, как-то странно посмотрел на меня. Его шокировало, скорее всего, не содержание моего высказывания, а именно форма обращения к нему — по имени и отчеству. В зале наступила гробовая тишина, я даже слышал, как тикают мои часы на руке. В голове проскочила мыслишка, что вот сейчас тебе всыпят по первое число за панибратство, тоже моряк нашелся.
Сергей Федорович, видимо вспомнив, что по званию я являюсь морским офицером, а он отличался очень цепкой памятью, ответил: «Товарищ капитан первого ранга, я хорошо себе представляю труд разведчика и не нуждаюсь в ваших напоминаниях о тех трудностях, с которыми приходится сталкиваться вашим людям при сборе информации в военное время. Но со своей стороны считаю своим долгом напомнить офицерам, а это касается не только вас, но и других присутствующих, что война — жестокое дело, но мирное население надо жалеть, оберегать его и помнить, что война дорого стоит и материально».
После этого он перешел к обсуждению следующего вопроса. Для меня, к счастью, этот случай закончился благополучно, без последствий, и даже, как мне показалось, Ахромеев стал воспринимать меня более благожелательно. Мне неоднократно приходилось летать с ним по провинциям Афганистана для решения различных проблем. Использовался самолет маршала Соколова, в котором были два салона — общий и специальный, на пять мест.