Почему-то вспомнилось, как старшина мечтал: «Вот бы разработали инженеры под взлетной полосой обогревную систему. Скажем, трубы. И градусов-то много не надо. Так, пяток. Снег падает и тает, падает и тает. Красота! Сколько горючки сэкономили бы, сколько сил сберегли!»
Действительно, здорово было бы. Только вот не делают так пока аэродромы. Видно, не просто все это.
Проехали половину полосы. Давно должны были увидеть вторую тепловую машину, а ее не видно. Что-то случилось.
Лейтенант толкает Гургенадзе в бок, и тот смотрит на Скворцова, что-то объясняющего ему жестами. Понимающе кивает. Переводит турбину в режим подогрева и увеличивает скорость. Они жмут вовсю, но второй машины все не видно. Скворцов открывает дверцу и, высунувшись из кабины, смотрит вперед и в стороны. Бьют в глаза снежные хлопья, мелькают в лучах мощной фары, установленной на верхотуре кабины. Бетон резко почернел. Значит, здесь недавно прошла тепловая установка.
— Останови! — кричит лейтенант водителю и толкает его в бок. Скворцов неуклюже вываливается из кабины и, обогнув машину сзади, смотрит в ночь. Прикрывает ладонью глаза от назойливого слепящего снега.
Ну да, так и есть, далеко в Стороне от полосы — свет фары. Он едва различим сквозь снежную завесу. «Бегемоты чертовы! Уснули и шпарят в степь».
Он успевает подумать так и еще покрыть двух солдат ругательствами. Влезает в кабину и, натолкнувшись на вопросительный взгляд Гургенадзе, продолжает ругаться, указывая рукой в сторону. Гургенадзе смеется, обнажая в недолгой улыбке белые зубы. Затем становится серьезным и включает газ на всю железку. Тепловая машина сворачивает в поле.
…Странные автогонки. Ползет по степи неуклюжая громада с длинным хоботом — плоской линейкой. Утконос какой-то. А в ней спят два ефрейтора: Оноприенко и Процента. Спят и хатки небось видят. Беленькие, под соломенной крышей, с кувшинами и стеклянными банками на тынах, подсолнухи на солнышко уставились…
Тепловая машина тяжко переваливается на ухабах и вгрызается уже угасающим пламенем в снежные сугробы.
По ее черному следу жмет во всю железную мощь вторая. Надо догнать. Хорошо еще, что все это происходит в стороне от стоянки самолетов. Да, странные автогонки. И в хозяйстве лейтенанта Скворцова бывают издержки.
…Двое стоят перед лейтенантом. В свете фар мельтешит падающий снег, а солдаты в ватных комбинезонах похожи на медведей. Стоят, виновато держа по швам сильные натруженные руки. Лейтенанта переполняют слова возмущения, правильные и гневные слова.
Снег пытается сковать, нейтрализовать аэродром, замести взлетную полосу, самолеты. А случись что — напрасно будет реветь боевая сирена. Природа неумолима, снег не расступится по собственной воле. Иное дело, если на земле сугробы, бураны, а полоса чистая. Сигнал, рев турбины — и снаряженный боевой истребитель набирает разбег, упруго поднимая острие носа к хмурому небу.
Скворцов смотрит на виноватые лица стоящих перед ним солдат, на их опущенные руки и — странное дело! — ругаться ему уже не хочется.
— Вы понимаете хоть, что это значит? Ну нельзя же так служить…
Один из солдат что-то бубнит, и по движению губ лейтенант безошибочно угадывает:
«Дуже понимаем. Мы больше не…» Ну вот, солдат, взрослый человек, косая сажень в плечах, а просит прощения. И неловко, неудобно ему.
Нет, здесь не чувство отступившего страха перед грозившим наказанием. Наказание всегда неприятно, хотя бы потому, что принижает уважающего себя человека. Здесь другое. Честно говоря, уютное дневальство в празднично шумной казарме или иронические раздумья па кухне перед большущей кастрюлей на полу, в которую плюхается отграненная штрафником картошка, — это ли наказание в сравнении с бесконечной, ревущей в тысячу глоток стихией, в сравнении с холодной нескончаемой ночью?
Повеселели солдаты. Потому что не сердится командир, которого они не хотят огорчать, о котором еще не раз скажут собратьям по службе: «Командир у нас — ого! Будь здоров!»
3
А ей обидно. Очень обидно и радостно до слез. Разве бывает так? Бывает! Этим утром она узнала, что у них будет ребенок! Свой малыш!
А Игорь еще не знает… Так хотелось сказать ему, а не сказала. Потому что обидно за Новый год…
Хотелось плакать, но не было слез, облегчающих душу, делающих ее свободной для нового горя и нового счастья. Не помогли п соседи. «Подумаешь — горе! Ну, бывает. Бывает и еще хуже даже. Вот мой Боря два Новых года в Германии встретил, а сейчас вот ои — рядышком. Мы, жены военных, должны быть терпеливыми. Идем! Хватят дуться как мышь на крупу». Уговаривали. Даже за руки тянули. Не пошла. Вот такая гордая. А может, упрямая.