Всеволод Иванович, не выдержав тоскливой тягомотины, подсел к захмуревшему отпрыску на ступеньку домового крыльца и, плотнее натянув на острые плечи старенький ватник, осторожно спросил:
- Чтой-то стряслось? Чё-нито сурьёзное?
Сын криво улыбнулся, прерывисто вздохнул, словно освобождаясь от гнойной ауры, приобнял отца за плечи.
- Не бери на ум – ничего серьёзного. Стряслось да уже утряслось. Не тужись зазря, вы здесь не причём – мои заботы, сам и перелопачу.
Старый недовольно засопел, задвигался, но так, чтобы не сбросить руку сына.
- Ничего не бывает зазря. Радости твои – завсегда твои, - пробурчал недовольно, но успокоенно, - а вот заботы твои – наши, семейные, на том всегда крепла русская семья. Как же не переживать, когда ты бродишь по дому бирюком и порогов не замечаешь, нас с матерью не видишь?
Отдалившееся и расстоянием и духом от центрального корня дитяти, так и не пустившее до сих пор своих корней, ещё крепче прижалось к родителю, извиняясь за отчуждение.
- Прости дурня, - и кратко поведал отцу историю знакомства с московской актрисой. – Совсем ошалел.
Выслушав краткую исповедь незадачливого исповедника, Всеволод Иванович попытался уточнить кое-какие детали:
- И чё, ты точно не залез к ей в постель? – деликатно поинтересовался для округления фактуры.
- Точно, - ошалелый улыбнулся, - падла буду! – поклялся страшной пацанячьей клятвой и вдруг невольно раскрыл рот и удивлённо вытаращил глаза, когда услышал:
- Ну и лопух! Залез бы и не маялся сейчас, и она бы не увиливала. – Всеволод Иванович даже не изменился в лице, поставив такой простецкий житейский диагноз ошалелости сына. – Самолюбие тебя теперь заедает, стыдоба за мужскую слабость.
Посрамлённый отпрыск, покраснев, начал неуклюже оправдываться:
- Да понимаешь, договорились мы, вернее, она предупредила, чтобы не приставал…
- А ты хотел, чтобы она сама к тебе полезла, сама распласталась? – усмехнулся опытный ловелас.
- …да и сморило меня после самолётной бессонницы, еле проснулся уже к поезду, - чуть соврал неудачливый бабник. – Только знаешь, здесь не то, здесь другое, душевное защемило, а не телесное, объяснить только не могу толком.
- Ну, раз не то, и объяснить не можешь, то и латай свою болячку сам, - отец недовольно пошевелил плечами, ещё плотнее стянул руками ворот душегрейки. – Только вот что я тебе присоветую по-старшински: не бери такую в жёнки. Если она сейчас, когда ты её толь-толь обхаживаешь, уже увиливает и не поддаётся, то и после, когда завладаешь, будет вилять и хвостом, и языком – ссор и измен не оберёшься, и, в конце концов, разбежитесь в злобе. В супружество надоть идти навстречь друг дружке, а не играть в прятки, кто кого засалит. – Он чуть отвернулся от сына, заставив того убрать руку. – Эта болячка и впрямь только твоя, сам и избавляйся. – Отец чуть примолк, потом тяжко вздохнул. – А у нас своя назрела.
- Что стряслось-то? – теперь заволновался сын.
Всеволод Иванович усмехнулся, пошморкал носом.
- Ещё не стряслось, но скоро стрясётся, - помолчал, пожевав кончики усов, и объяснил:
- Колька возвертается. Баба евоная забрюхатела, так рожать сюда едут, в тепло.
Иван Всеволодович хлопнул себя по колену и радостно хохотнул.
- Так это же хорошо!
Отец недовольно скривился.
- Чё ж доброго-то? Бабская бойня будет. Сначала мать почнёт её учить, как надо по-старому вести себя до родов, потом начнут лаяться, нянча малыша кажная на свой лад и утягивая его друг у дружки, так что свар не оберёшься. Краля-то Колькина – зубастая, ни в чём не уступит, да и мать не переломишь. Не жизнь будет, а сплошная холодная война с горячими инцидентами. Двум своенравным бабам с одним дитём в одном доме не ужиться.
- Так ты бы их к её родителям, - выдал сын мудрый совет, родившийся в узком житейском уме.
Отец коротко засмеялся, не разжимая губ.
- Как же! Мать заблажит. Да и еврейка умная не в меру, сообразительная, не пойдёт к своим – там народу много, тесно, шумно, свободы не будет, а здесь вольготно, а мать она обговорит, окрутит по-своему, - скорый дед встал, сплюнул за перила. – Не дело так: семейные дети должны жить врозь от родителей.
Встал и сын, улыбаясь.
- Намёк понял!
Отец повернулся к нему, шутливо ткнул кулаком в мощную грудь отщепенца.
- Да тебя и не заманишь сюда ничем. Глотнул всласть широкой воли, так на домашний пирог и не поменяешься. Уезжать собрался? – спросил вдруг, догадавшись о тайной мысли любимого сына.
Тот неуверенно поёжился.
- Погожу ещё маленько. – Иван Всеволодович с самого звонка всё пытался начать разговор об отъезде, да всё не решался, боясь причитаний и обиженных слёз матери. И сейчас тоже пошёл на маленький компромисс, решив подарить родителям несколько дней. – Скажи матери, а? А то я не решаюсь.
- Сообчу, - пообещал отец. – Ты её крепко блюди, мать-то – она у нас самая лучшая. Езжай, мы здесь сами разберёмся, кто главнее, и чьё дитё. – С тем успокоенные и вошли в дом, где уже давно ждал обильный ужин с пирогами, а потом и спокойный сон с утихшими нервами.
К концу следующего дня, к самому чаёвному полднику, когда должен был решиться, наконец, щекотливый вопрос с отъездом загостившегося первенца, припёрлась материна протеже – Верка Трофимова. С первого беглого взгляда она показалась ничего, всё на месте, не вкривь, не вкось и в необходимых объёмах, и одета на аглицкий шик: в лёгком сером пальтеце с узким бесполезным воротником из крашеной норки, в такой же серой шерстяной юбке строго до полных ровных колен, в чёрных чулках в блестящую стрелочку и в чёрных высоких сапогах на среднем каблуке без всяких украшающих причиндалов, а на голове, чуть свесившись на широкие разметённые брови, чопорился широкий серый берет, в общем – вся серая. Только вырез ворота пальто неброско украшал голубой прозрачный шарфик, чуть выпяченный под подбородок, и очень подходил к густым светло-русым волосам, собранным сзади в конский хвост.
- Можно? – она хорошо, открыто улыбнулась, глядя на хозяев, но не на гостя. – Ой, я, кажется, не ко времени, извините… - хотела повернуться и уйти. – Зайду попозже.
Но мать притормозила её:
- Вовремя, вовремя – как раз к чаю, проходи, разболокайся. Ванька, чегой сидишь сибирским истуканом? Помоги дорогой гостьюшке.
Пока Иван Всеволодович, неловко отталкивая табуретку, цеплялся за край стола, вызвав опасный фарфоровый перезвон, да косолапо протискивался к англичанке, та уже успела снять квазипальтишко, пригодное для африканских морозов, и ему досталось только осторожно повесить его за тоненькую петельку на грубую вешалку. А гостьюшка, повернувшись к нему спиной, распустила по плечам густейшие русоволосья, богато взращённые на чернозёмных русских хлебах, - и со второго взгляда оказалась очень даже ничего. А уж когда повернулась к нему и взглянула чуть раскосыми, почти чёрными не на славянский лад, глазищами да улыбнулась рдеющими и без помады полными губами, то стало ясно, что и с третьего, и со всякого другого взгляда Верка не то, что очень, а очень-преочень ничего. Обалдевший от такой свежей полнотелой красоты и не растраченной ещё женской стати, Иван Всеволодович словно заколдованный стоял, переминаясь с ноги на ногу, не зная, что сказать и что вообще делать, чтобы не смазать сказочного впечатления неловким словом или движением. Выручила мать. Она-то, радуясь, враз углядела ошеломлённость не пристроенного первенца и уже верила, что мечта её – соединить пару – сбудется и удастся оттянуть Ваньку от страшной тайги и понянчить внучков.