— Как там наш Гений поживает? — поинтересовался он.
— Приводим в себя, Борис Николаевич, — отрапортовал Юнашев. — Со всей страны собраны лучшие специалисты по ведущим областям науки: химии, физики, космонавтики и даже паранормальным явлениям, но никто ничего не понимает в этой «Соньке», Борис Николаевич. Все только ахают и разводят руками. Ну и… не верят, конечно.
— Я сам с ним говорить хочу! — возжелал Ёлкин. — Значит так: в воскресенье я возвращаюсь в Кремль. Подготовьте мне умельца этого с его машиной.
— Хорошо, Борис Николаевич, — сказал Юнашев. — К вашему приезду всё будет готово.
В выходные из магазинов вымели оставшиеся продукты. Прилавки сияли девственной чистотой.
На павильонах мелкооптовых рынков повисли жизнеутверждающие таблички: «Закрыто до лучших времен», «Мы ждем перемен!»
Самое распространённое объявление взывало к совестливости покупателей: «В связи с падением курса рубля, к ценам на импортные товары просим прибавлять 40 %».
В воскресенье 23 августа Борис Николаевич Ёлкин был доставлен в Москву. Его тут же отвезли в секретную кремлёвскую лабораторию, где находилась машина, и на очи его был представлен протрезвевший и приведённый в божеский вид сибирский умелец Гений Иванович Безмозглый.
Агрегат занимал добрую часть лаборатории и состоял из бидонов, запаянных кубов всевозможных калибров, змеевиков, трубочек, краников, ещё чёрт знает каких ёмкостей и измерительных приборов. По верхним стоящим в ряд шести бидонам синей краской огромными буквами было выведено: SОНЬКА. На одном из кубов той же краской был намалёван знак качества, проставлявшийся в своё время на советских товарах, а по периметру его шла надпись: Made in Sibiria.
Борис Николаевич внимательно и с пристрастием осмотрел агрегат, расплылся в улыбке и оборотил свои очи к представленному ему неказистому мужичонке в затертом пиджачке.
— Вот, Борис Николаевич, наш самородок, умелец из Сибири, — Владимир Паутин подтолкнул оробевшего мужичка к Ёлкину. — Гений Иванович Безмозглый.
— Да чего там, — засмущался вдруг мужичок, — зовите меня просто Генькой. Меня все так зовут.
— У тебя тут прямо музей самогоноварения, понимаешь, — пошутил Ёлкин.
— Народные промыслы, — осклабился Генька.
— Сибиряк, значит? — поднял брови Борис Николаевич.
— Ага.
— «Прирастать талантами земля наша будет Сибирью», — процитировал вдруг Ёлкин. — Кто это сказал?
— Михаил Ломоносов, Борис Николаевич, — послушно ответил директор ФСБ.
«Умён», — снова отметил про себя президент, в который раз одобряя свой удачный выбор. И обратился к Геньке:
— Ну давай, рассказывай, Кулигин ты наш.
— Кулибин, папа, — деликатно поправила отца Татьяна. — Кулигин — это у Островского.
«И эта умна, — подумал Борис Николаевич. — Вся в меня. Но могла бы и промолчать».
— Ну ты, ладно, того… — пробурчал он. — Кулигин — Кулибин… понимаешь. Рассказывай! — приказал он Геньке.
— Да чё рассказывать-то? — совсем оробел Гений Иванович. — Вот… как в восемьдесят пятом году вышел указ Гробачёва… Мы его тогда «минеральным» секретарём прозвали, — снова осклабился Генька, но тут же испугался: может, у них это оскорбление личности считается? И сбивчиво продолжал: — Ну вот… штрафы, значит, за самогоноварение пошли бешеные. А у кого аппарат найдут — так и засадить могли. И стали люди свои аппараты выбрасывать. Я тогда лесником работал… Идёшь, бывало, по тайге — а под кустами аппараты валяются. И такие все хорошие, на совесть сделанные: для себя ж делали… Ну просто сердце кровью обливается: такое добро пропадает! Стал я их подбирать, да к себе в сарай стаскивать. Изба моя лесничья в тайге стояла, да ещё кобель злой был у меня тогда — Маркедон назывался. Так ко мне никто и не сунулся. Почти целый сарай насобирал я этих аппаратов. Ну сидел я с ними, собирал, чего-то кумекал. А потом… когда в конце девяносто первого Гардай этот объявил, что цены с нового года отпустит… Ну, тут началось, сами знаете: все стали в магазинах всё скупать, будь оно неладное. Сонька, жена моя, за макаронами в сельпо стояла. Давка такая была… Трёх человек толпа задавила тогда… Ну… и… Соньку мою… тоже. Да пропади они пропадом, эти макароны! Я их с тех пор видеть не могу!
Генька умолк, сделал паузу и продолжал:
— Сначала-то я запил, конечно. Года три не просыхал. Благо, аппаратов было навалом: бери любой, да гони. А потом надоело мне это дело. Стал я снова кумекать да колдовать в своём сарайчике. И вот — скумекал! — Гений Иванович горделиво посмотрел на свою SОНЬКУ. — Пока она у меня только на три года назад возвращает. А я хочу, чтобы снова в девяносто первый вернуться, да жёнку свою за макаронами этими проклятыми не пустить. Тоскую я по ней…