Юлия-Бикулина и Маша остались в прихожей одни. Мрачна была прихожая. Высокие чёрные шкафы уходили под потолок, где туманились лепные узоры. Не веселее было и в комнате, где жила Бикулина. Там тёмные шторы ниспадали с карнизов до самого пола, а всю стену занимал сине-белый ковёр, на котором висели со страшными оскалившимися рожами маски.
— Буддийские, — равнодушно сказала Бикулина.
И кубки, кубки! Высокие, гранёные, как рюмки, матовые, как плафоны в метро, чеканные и мельхиоровые, бронзовые, латунные, малахитовые…
Бикулина задёрнула шторы, включила свет. Лампочка на железной ноге скупо осветила письменный стол и кусок ковра.
— И весь свет? — спросила Маша.
— Я не люблю верхний, — ответила Бикулина, — а другого света в этой комнате нет, Видишь ли, родители в разъездах, всё не успевают вызвать электрика.
Тоской повеяло на Машу. Резные шкафы, высокие стулья, пейзажи в чёрных деревянных рамах, ковёр со страшными рожами — всё здесь испускало холод. Маша вспомнила свой дом, свои вещи. Они были тёплыми! Маша поклясться готова была, что вещи у них дома были тёплыми! А здесь… Маша вдруг заметила, какая маленькая Юлия-Бикулина, как одиноко сутулится она среди холодных вещей, как зябко ей в жёлтом круге света. Маша присела на кровать, тут же встала.
— Почему так жёстко? Ты… спишь на ней?
— Да, сплю. Позвоночник никогда не искривится. — Бикулина смотрела на Машу исподлобья, глаза её в скупом освещении недобро мерцали. — Не нравится тебе у меня, да? — усмехнулась Бикулина.
— Нет, ничего… Просто…
— Что просто?
В этот момент бабушка вбежала в комнату.
— Юля! Юлечка! — закричала она. — Они выиграли! Выиграли! У «Арарата»! Два — один! Они выиграли, Юля!
— Я же говорила, выиграют, — улыбнулась Бикулина, дёрнула Машу за руку.
— Пьём чай, девочки! — сама как девочка, затараторила бабушка. — Совсем забыла, я же купила днём торт! Немедленно пьём чай. А потом идём в кино! Хотите в кино, девочки? Юлечка, что там сегодня в нашем кинематографе?
— Я позвоню узнаю…
— Позвони, немедленно позвони, — продолжала бабушка. — Как жаль, девочки, что вы такие маленькие! Иначе бы мы по случаю победы одесситов выпили коньяка… Хотя почему, собственно, вы должны обязательно пить? Я могу выпить одна, правда? Юлечка, я иду на кухню, накрываю стол. Через пять минут жду вас!
В прихожей Маша побоялась как следует рассмотреть Бикулинину бабушку. Теперь же Маша украдкой её оглядела. Бабушка Юлии-Бикулины одновременно была и не была старухой. Прежде всего — темперамент. Не встречала Маша старух, столь бурно переживающих перипетии футбольных баталий, пусть даже одну из команд тренирует сын. Маниакальная чистота царила в доме. Нигде ни пылинки, за исключением портрета гуттаперчевой Бикулининой мамы, стреляющей из лука. Порядок. Судя по всему, стремление к порядку было наследственной семейной чертой. Маша заметила, как поморщилась Бикулина, когда она взяла со стеллажа дивную статуэтку-девушку, а потом поставила её на стол. Бикулина немедленно переставила статуэтку на место. Но всё же не Бикулина была стражем порядка. Бабушка. А разве стала бы дряхлая старуха, для которой истончилась, не шире голубиного шажка стала грань между жизнью и смертью, поддерживать такую чистоту в доме? Зачем? Какая-то неведомая цель влекла по жизни бабушку Юлии-Бикулины и не давала ей стариться. Не по-старушечьи и одета была бабушка Юлии-Бикулины. Светло-серые модные брюки и тонкий чёрный свитер под горло. Где это ходят так старухи? Гимнастика, видимо, была ей привычна, частые прогулки на свежем воздухе. Не шаркала бабушка шлёпанцами по квартире — как балерина летала!
Но было и старушечье в её облике. Морщины рубили лицо, зелень в глазах напоминала жидкую болотную ряску, а не густую юную хвою, как у Бикулины. Руки были сухие и бледные, в коричневых пигментных пятнах. Каждая косточка, казалось, на руке просвечивает. Маша отворачивалась, не смотрела на бабушкины руки. Синюшные магазинные цыплята почему-то вспоминались, и голос бабушки, хриплый, вибрирующий, — это уже был типично старушечий голос.
Настала пора пить чай, и вместо ожидаемых многочисленных розеточек, тарелочек, конфетниц, крохотных кусочков торта, чайных ситечек на накрахмаленной скатерти — всего того, чем ныне люди подчёркивают наследственную свою интеллигентность, Маша увидела простую клетчатую клеёнку на столе, на ней три огромные чашки, железный чайник и торт, грубо нарезанный прямо в коробке. А перед бабушкой стояла стройная рюмка с коньяком. Бабушка приглашающе повела рукой. Чаепитие началось. Что удивило Машу, так это то, что Бикулина и бабушка ели торт прямо из коробки, никаких розеточек не было и в помине, и пили красноватый, щедро заваренный чай, прихлёбывая, совершенно не стесняясь порицаемых звуков. Бабушка с интересом поглядывала на Машу. Маша робела. Так пить чай она не привыкла.
— Итак, дорогая моя девочка, — сказала вдруг бабушка, и Маша чуть не подавилась тортом, — что вы собираетесь нам поведать?
— Я?
— Да, вы!
Маша умоляюще взглянула на Бикулину.
— Что тебя интересует, бабушка? — вздохнула Бикулина. — Спрашивай, Маша не обидится.
— Вы недавно переехали в наш дом?
— Уже две недели.
— А чем, простите, занимаются ваши родители? — Бабушка отвела взгляд: наверное, ей самой было стыдно, но не задать этот вопрос она не смогла.
— Папа архитектор, — ответила Маша, — а мама тоже архитектор, но сейчас она занимается интерьером.
— Так-так… — бабушка задумчиво смотрела на Машу. Бикулина молчала. И молчание языкастой, неугомонной Бикулины настораживало Машу. Ей казалось, что, войдя в дом, Бикулина тотчас погасла как лампочка, подчиняясь некоему заведённому порядку вещей. Нравится ли этот порядок Бикулине, не нравится — можно было только догадываться. Почему так равнодушна, дремотно спокойна Бикулина — великая мастерица ломать заведённые порядки, не признающая никаких порядков, кроме тех, которые устанавливает сама? Здесь был какой-то секрет и, возможно, был ответ, который так настойчиво искала нынешняя осенняя Маша. Но тогдашняя, трёхлетней давности, весенняя Маша ничего не знала. И словно чёртик дёрнул её за язык.
— А вы сами, простите, — громко спросила она у бабушки, — чем занимаетесь? На пенсии?
Бабушкин взгляд сделался совершенно неподвижен, и Маше показалось, что она смотрит в глаза сове.
— Видишь ли, — медленно произнесла бабушка, — мне приходилось заниматься в жизни многими вещами, и вряд ли тебе будет интересно слушать перечень моих профессий… Поэтому я скажу только одно: я мать своего сына! И бабушка Юлии! Этого достаточно?
— Извините, пожалуйста… — Маша уткнулась в блюдце.
Бикулина хмуро молчала. Маша украдкой взглянула на неё, надеясь встретить в глазах Бикулины понимание и одобрение, но… пустыми были глаза Бикулины! «Ей всё равно? — подумала Маша. — Или же она считает, что безумная бабушка права? Это она в своём уме, утверждая, что она мать своего сына?»
— Я сейчас вернусь… — Маша окончательно растерялась. — Пойду причешусь… — И выбежала в прихожую.
Овальное зеркало в мраморной оправе мрачно отражало стоящий напротив высокий чёрный шкаф. Маша взглянула в зеркало и удивилась, какое бледное у неё лицо, словно изморозь какая-то на нём появилась. Так удивительно преломлялся свет в прихожей. Сюда доносился вибрирующий бабушкин голос: «…только сейчас поняла, Юля, ты осталась в Москве, чтобы не мешать… много работать, чтобы вытащить эту одесскую команду, по крайней мере, в призёры… Можно было сделать иначе… Зачем драматизировать события… позорить отца… на дерево… не обезьяна, не разбойница из шайки Робин Гуда…»
— Маша! — закричала из кухни Бикулина.
— Иду! — Маша вернулась в кухню.
— Я думаю, тебе надо написать отцу письмо и объяснить своё поведение… — продолжала бабушка.
— Хорошо, я так и сделаю, — кивнула Бикулина.
— Кстати, милая моя девочка, — обратилась бабушка к Маше, — твой отец случайно не проектирует спортивные сооружения?