Ненависть, как и правда, у каждого своя: разнообразие, многоцветье, коллизии, картины мира, - сколькими шедеврами обязаны мы ненависти!
А любовь обескураживает. Любовь проста, бессюжетна и дефицитна.
У меня хобби: голоса человеческие. Мои возлюбленные шарады разгадываю неустанно, а как пошёл по эфирной России интерактив - мне устойчиво за хобби платят.
Я, дрожа над каждым голосом, как Ниро Вульф над орхидеями, работаю на радио. Годы восторга, энтузиазма и любви, радости, упоения. Включается микрофон, и поднимаешь парус - и в любовь, и плыть по бесплотным её волнам.
Голос - голограмма портрета в полный рост. Я могу по голосу определить цвет
бровей слушателя, марку его велосипеда, породу собачки, социальное происхождение бабушки - что угодно.
Всё революционное мне абсолютно чуждо. Миру - мир. Кажется, именно это лежит в основе конфликта, но я могу и ошибаться.
В начале 1990-х пресса прокладывала дорогу возрождению России. Я по молодости была готова прокладывать любые дороги, но мешало маленькое недоразумение: никто
не сказал - где могилка её. Когда были похороны? Я ведь вместе со всеми тут жила с самого младенчества - и не заметила никакой утраты. Россия всё время была со мной, во мне, - как же её возрождать? А людей куда девать? Неувязка.
Пятнадцать эфирных лет прожила в мире яростном, но до звёзд наполненном живой Россией, и мне было просторно. Непростительная аполитичность. Знаю, знаю, следовало бы для проформы поклеймить олигархов и прочих ксенобиотиков. Фигушки. Все мы хороши. Все до единого.
Ещё я не люблю нытиков. Как отваживаются люди ныть и скулить? Безбожники, видимо. У них всегда ночь, никогда не встаёт солнце, не щебечет утро. Биохимия мозга нытика тяжела и зловонна.
Журналисту не показано страдать над каждым словом: работа поточная, конвейер постукивает, перемолачивая бытие в информационные продукты. Я же по-дурацки страдаю над каждым словом, поскольку плохо воспитана, будто писатель: конструкцию люблю, и чтобы каждый кристаллический узел подрагивал и сиял, и всё озарялось переливчатыми смыслами. Дура.
Очень люблю видеть слова глазами, словно каждое - породистый скакун арабский, а
мне доверено сохранить породу. Ушами я люблю голоса. Глазами люблю буквы, всегда приятно повидаться.
В знаменательный день, когда министру доложили об антидарвиновских открытиях новосибирцев, я разорвалась, словно мужчина какой: то ли в храм бежать и свечку ставить, то ли в магазин за бутылкой. В любом случае - щемящий, восхитительный праздник: министру доложили! Вот вам и возрождение, вот и Россия, выкусили? Всё было живо, как я и думала, и нечего тут возрожденчеством маяться. Наши люди! Молодцы новосибирцы!
У нас образовательный министр - уникум: его мозг обнажён, и вечно с подветренной стороны. Ему никто не верит, как и медицинскому, министру с удивительными глазами: смотрят кругло и прямо, как протезы, неподвижные и бегающие одновременно. По человеческой анатомии - не может быть, но это невозможное и есть у медицинского министра. Им обоим не верят живые люди. У обоих ужасные имиджмейкеры. Или хорошие?..
И поставив, и сбегав, я призадумалась: а завтра? Сегодня чуть не первополосная
новость, о да, но вспомнят ли о ней завтра? Шестое чувство моё шептало седьмому: всё может быть. Подветренному министру, которому никто не верит, поспешно растолкуют: вброс, а заодно объяснят наконец про слив, манипуляцию и закон предшествования. И всё?
Исключительно интересны вбросы правды. Мне страстно хотелось видеть во вбросе слив. Министру слили не плоскую дезу, но попытку разрешить антиномию века. Будь он образован, вымок бы весь в слезах безудержного счастья. Службу спасения позвали бы в министерство: начальник тонет в слезах! Нобелевская премия новосибирцам!
Потрясающую новость огласили по всем каналам и по нашему "Патриоту", разумеется, тоже. В рядовых подборках, но шесть раз. Ровно, бесстрастно докладывая народу невероятное, информационный персонал не шелохнул ни единой бороздой-извилиной. Ни полкомментария не прозвучало вослед, ибо в редакции "Патриота" в учёных открытиях Бытия Божия никто не нуждался, доказательствами не баловался. Всё и так ясно.
Однако я, представив объём предложенной министром работы, особенно в части обсуждения "религиозной составляющей" со всеми "заинтересованными
представителями" в прессе, заскулила. Мои-то программы аналитические. Новостники прочирикали, дальше пошли. Мне же тема для разгребания.
У российской прессы нет удобопонятного словесного инструментария для обсуждения "религиозной составляющей" с кем бы то ни было. Для дискуссий об этой составляющей совокупное человечество ещё не выработало лексикона.
Окинув известное мне поле, я не увидела никого, с кем завтра же по-хорошему, за круглым столом, перед лицом своих товарищей, можно покатать сей оглушительный вброс. Науке неизвестны взрослая доза и семантическое вещество дебатов о Боге и Дарвине. Спасём школьников от запредельного умственного перенапряжения!
На следующий день в редакцию принесли письмо без марки, аккуратно писанное рукой, в настоящем конверте, отправитель - Кутузов. Послание имело поэтическое содержание. Адресованное мне лично, письмо содержало именно то, что нельзя присылать именно мне: я не выношу поэтов и стихи.
Была и приписка прозой:
"В памяти магиандры нет белых пятен. И памяти нет, поскольку магиандра есть память.
Магиандры нет, однако есть магиандра".
И подпись: Магиандр.
Не понравилась мне шутка поэта Магиандра. Цветисто, хрупко, ушёл в личное, и аллитерация на пустом месте. В чём дело? По-моему, так пишут сетературу в рулинете. Нечиткое чтиво, полагающееся на восприятие. Нельзя полагаться на восприятие. Магиандр - провокатор. Нарочно бреду наслал, ясно.
Письмо не содержало никаких актуальных просьб, и я с истинно спокойной совестью положила его на полку, где хранились незаборы.
Додумав вчерашнюю новость и твёрдо решив не выступать в эфире с обсуждением
головокружительной школьной участи Дарвина, пока новость не станет прошлогодней, я собралась домой, вызвала лифт и поехала на первый этаж. Лёгкая тревога покалывала душу, но я с усилием выключила сейсмограф.
В парадном подъезде редакции ко мне подошла седоватая женщина с измученным тощим лицом и решительно спросила, не знаю ли я Елену. У женщины были маленький ротик и впалые щёки.
- Знаю, - говорю. - Или мне это кажется.
- Ой, это вы! - вскричала женщина. - Я узнала вас по голосу!
- Я. Чем вам помочь?
- Вам пришло письмо со стихами?
- И с магиандрой. Языковая провокация.
- Да, это мой сын балуется. Не доверил почте, сам принес. Не обращайте внимания.
- Договорились. Ни за что.
Женщина бойко выпустила блиц-обзор десятка моих программ и потребовала начать оптовую торговлю записями, ибо народ требует.
Старая история. Многим слушателям кажется правильной мысль: пойти на рынок и купить полюбившуюся радиопрограмму. Обычно мы, журналисты, вздыхаем как можно
глубокомысленнее и поднимаем взоры к небесам обитания несговорчивого начальства, дескать, не хотят финансировать выгодное начинание. Допечённый сотрудник отдела юмора, не входя в объяснения, однажды выпустил дайджест прогнозов погоды за минувшую неделю, пообещав, что воскресный эфир всегда будет включать в себя эту передачу. Небывалый успех! Фимиам и фанфары, письменно и по телефону. Сотрудник чуть не застрелился.
Расстались. И зачем она приходила? Сказать, что её сын-стихоплёт именно в исторический день почему-то написал в редакцию дурацкую записку и она об этом узнала? Видимо, у них семейка со странностями. Каждый видит, кто что пишет. Каждый слышит и стучит. И кстати, кто назвал ребёнка Магиандром?
На следующий день в редакцию принесли ещё одно письмо со стихами. Письмо уже содержало просьбы. Именно так: просьбы в стихах. Новый эпистолянт удивил меня, привыкшую к подобным чудесам, иезуитским шармом и отточенной иронией текста, безукоризненной грамотностью и уровнем делового этикета: бумагу сложил не
поперёк, а вдоль. Я различила хруст и грохот события, надвигающегося, как поезд, на мою жизнь.