Керн повернулся, задел кого-то и открыл глаза. На нарах рядом с ним лежал в темноте, словно черный узел, еще один обитатель камеры — человек лет пятидесяти. В течение всего дня он почти не шевелился.
— Извините, — сказал Керн, — я вас не заметил.
Человек не ответил. Невидящими глазами он уставился на Керна. Тому было знакомо это состояние. Этого человека лучше всего было оставить в покое.
— Проклятие! — донесся вдруг из угла картежников голос Цыпленка. — Какой я осел! Какой я неслыханный осел!
— Почему? — спокойно спросил Штайнер. — Дама червей как раз и играла!
— Да я не об этом! Ведь этот русский мог бы мне переслать моего цыпленка! О, боже! Какой я осел! Просто настоящий осел!
Он смотрел по сторонам с таким видом, будто наступил конец света.
Внезапно Керн поймал себя на том, что смеется. Он не хотел смеяться, но не мог остановиться. Его просто трясло от смеха, и он не знал — почему. Что-то внутри смеялось в нем и все перемешало — тоску, прошлое, мысли.
— Что случилось, мальчик? — спросил Штайнер и оторвал глаза от карт.
— Не знаю. Я смеюсь.
— Смеяться всегда хорошо. — Штайнер вытянул короля пик и вынудил удивленного поляка к безоговорочной капитуляции.
Керн схватил сигарету. Внезапно все показалось ему совсем ничтожным. Он решил завтра же научиться играть в карты, и, как ни странно, ему показалось, что это решение изменит всю его жизнь.
2
Через пять дней шулера отпустили. Ему не смогли предъявить никаких обвинений. Штайнер и он простились как друзья. Пока они сидели в камере, шулер объяснил Штайнеру до конца свой метод игры. На прощание он подарил Штайнеру колоду карт, и тот начал учить Керна. Он научил его игре в скат, ясс, тарокк и покер; в скат играли эмигранты, в ясс — швейцарцы, в тарокк — австрийцы, а в покер Керн научился играть на всякий случай.
Через четырнадцать дней Керна вызвали наверх. Инспектор провел его в комнату, в которой сидел пожилой человек. Комната показалась Керну огромной и такой светлой, что ему пришлось зажмурить глаза; он уже привык к своей камере.
— Вы — Людвиг Керн, не имеете подданства, студент, родились 30 ноября 1914 года в Дрездене? — равнодушно произнес человек и посмотрел на бумаги.
Керн кивнул. Он не мог говорить. В горле у него внезапно пересохло. Мужчина поднял глаза.
— Да, — хрипло выдавил Керн.
— Вы проживали на территории страны без документов, не сообщив об этом властям. — Мужчина быстро просмотрел протокол. — Вы осуждены на 14 дней ареста, которые уже отсидели. Вас вышлют из Австрии. За возвращение понесете наказание. Вот решение суда. Здесь подпишитесь: вы ознакомились с содержанием и знаете, что если возвратитесь, то будете наказаны. Здесь, справа.
Мужчина закурил сигарету. Керн, словно прикованный, смотрел на пухлую руку со вздувшимися венами, которая держала спичку. Через два часа этот человек закроет свой письменный стол и отправится ужинать; потом он, возможно, сыграет партию в тарокк и выпьет пару стаканчиков молодого вина; около одиннадцати он зевнет, рассчитается и скажет: «Я устал. Пойду домой. Спать». Домой! Спать! В это время на леса и поля у границы опустится глубокая ночь, кругом темнота, неизвестность, страх и затерявшаяся в огромном мире, спотыкающаяся, усталая, тоскующая по людям и боящаяся людей, крошечная искорка жизни — Людвиг Керн. И это все из-за того, что его и скучающего чиновника за письменным столом разделяла бумага, называемая паспортом. У них одна и та же температура тела, их глаза имели одно и то же строение, их нервы одинаково реагировали на одно и то же раздражение, их мысли текли по одним и тем же руслам, и все-таки их разделяла пропасть — ничего не было у них одинакового: удовольствие одного было мучением другого, один обладал всем — другой ничем; и пропастью, которая разделяла их, являлась эта бумага, на которой ничего не было, кроме имени и ничего не значащих данных.