Но где же, черт побери, Салли? Два часа ноль девять минут. А если он не идет, зачем вставать? Должно быть, отсрочка. Продолжая завязывать шнурки ботинок, я почувствовал то, что на уроках гигиены в десятом классе именовалось подготовкой организма к акту самоочищения, а в жизни, как я узнал позже, пройдя аспирантуру в университете похабщины, называлось совсем по-другому. Я начал размышлять, что означает отсрочка. Куда они намереваются послать нас сегодня? В течение недели, начиная с десятого, мы ожидали отправки в один тяжелый рейд, в предвидении которого нас проинструктировали в то утро; мы уже отправились к своим самолетам, находившимся в зонах рассредоточения, как вдург узнали, что вылет отменен из-за плохой погоды. Швейнфурт... Он слишком далеко. Но рано или поздно нам все равно придется лететь, - как правило, вот в такие намеченные, а затем отмененные полеты нас потом и посылали, если уж мы прошли инструктаж. Раза три или четыре пытались мы вылететь на Кассель и в конце концов попали туда, и теперь у нас не было ни малейшего желания снова оказаться там. Я стал путать шнурки. Сердце у меня заколотилось, а ладони начали извергать пот, как Олд-Фейтфул[2] горячую воду. Я стал думать о том, как бы не думать, куда нас пошлют.
Заставив себя подойти к своему шкафчику, я достал бритвенные прибор и по коридору направился в туалет. Парень, отразившийся в зеркале, когда я сворачивал за угол, был я, но узнал я себя в нем с трудом, так как выглядел он как некий тип в маске, которые обычно надевают в "праздник всех святых" - в одной из тех липких резиновых масок, что делают человека лет на двадцать старше, а мне исполнилось двадцать два; то есть сорок два, если считать маску - маску усталого бизнесмена среднего возраста, бизнес которого был... ну, скажем, не совсем привлекательным. Как для него самого, так и для его клиентов. Небритый бизнесмен средних лет в зеркале был коротышкой, но, бросив на него взгляд, вы не решились бы утверждать, что это типичный наглый коротышка. Он не станет Наполеоном, и на Маленького Капрала не походит. Нет, сжр! Возможно, его следовало назвать неудачником, однако он был высок во всем, кроме роста.
И тощ. С марта я похудел на пятнадцать фунтов. Март, апрель, май, июнь, июль, август. Мои рассуждения казались странными даже мне самому; в последнее время я стал замечать, что разговариваю как-то не так, даже с самим собой. Медленно, словно совершаю бег с препятствиями.
Окно на уровне плеч в конце ряда раковин оказалось открытым; шлепая своими бальными туфлями, я подошел к нему и выглянул наружу: туман такой, что в него можно было бы упаковывать фарфоровую посуду.
Прямо передо мной, за стеной тумана, находилось здание штаба; я представил себе огни, горящие за опущенными шторами в оперативном и разведывательном отделениях, и решил: после бритья сбегаю туда и спрошу, что происходит, куда нас пошлют и чем вызвана отсрочка. Шторми Питерс, метеоролог нашей группы, - свой парень и не прочь поболтать.
Я открыл кран горячей воды и выпустил по меньшей мере целую тонну воды, но так и не дождался, когда пойдет достаточно теплая, чтобы можно было как следует побриться, поскольку кислородная маска очень плотно прилегает к лицу, а даже самый маленький волосок под ней, особенно на подбородке, вскоре начинает нестерпимо чесаться и раздражать - прямо хоть из самолета выпрыгивай.
Я порезался. Кровоостанавливающего карандаша у меня не было. Разорвав туалетную бумагу на несколько маленьких кусочков, я стал прикладывать их к кровоточащему порезу. Я посмотрел в зеркало и увидел голубые, глядящие прямо и внимательно глаза с не очень яркими белками; темно-русые, сросшиеся на переносице брови; высокий лоб, пересеченный неровной, как дождевая струя на оконном стекле, мягкой жилкой; пару толстых губ, которые я сжимал и кривил перед зеркалом, пытаясь убедить себя, что у меня рот как у генерал-лейтенанта, каковым я и был, если не считать слово "генерал"; самый обыкновенный подбородок с алым, в форме сердца, цветочком туалетной бумаги на нем; русые волосы, подстриженные по-военному, бобриком, а в центре всего - позорнейший нос, похожий на капот быстро надвигающейся на вас автомашины с широкими крыльями. Лицо, обязательное ежедневное бритье которого не доставляло удовольствия даже в мирное время.
Ради утешения я стал мысленно любоваться лицом Дэфни, но тут же понял, что это выше моих сил. Рана была слишком свежей.
Тогда я подумал о другой девушке, о моей бывшей невесте Дженет, находившейся сейчас, слава Богу, дома. Я вспомнил маленькую смуглянку на велосипеде, какой она была в то лето, накануне перехода с младшего курса на старший; однажды вечером, немножко выпив, мы ехали на велосипедах по окаймленной соснами прибрежной дороге, мимо отражающихся в Вайнярде и Ношоне и подмигивающих нам огней по ту сторону залива. Дженет нарочно въехала в канаву, растянулась на песке и, хихикая, заявила, что это я ее толкнул, хотя я честно ехал посередине дороги, вдоль белой линии, устроив себе "испытание на трезвость" и проверяя, смогу ли строго выдерживать направление; я бросил свой велосипед прямо на дороге и подбежал к ней, а она лежала, показывая смуглые ножки на фоне разлетевшейся веером нижней юбки, и смеялась, и я, друзья мои, подумал, что она штучка хоть куда. В то лето я работал в ресторане "Морской ветерок" помощником метрдотеля - громкое звание, означавшее, что мне часто приходилось скользить пальцами в соусе грязных тарелок, а Дженет служила в Фальмуте, у Таккерса, и жизнь казалась такой обещающей, такой приятной и несложной. А затем... Уф-ф, капнуло! Как из холодного облака... Я подумал, какой задирой была Джанет. Бой мой, она была девочка что надо!
Часы показывали два двадцать семь, когда я убрал принадлежности для бритья, надел летные сапоги и вышел в туман. А еще говорят о полетах по приборам! Мне потребовалось около десяти минут, чтобы, осторожно нашупывая путь по заасфальтированной дорожке, пройти минутное расстояние до административного здания. Несколько раз меня угораздило забраться в самую грязь (хотя вообще-то она была не такой густой, как обычно, - вот уже пять дней стояла хорошая погода), и я с трудом выбирался на дорожку; кое-как мне удалось дойти.
Яркий свет чуть не ослепил меня, когда я вошел в бетонное здание, унаследованное нами от королевских ВВС и использованное нашим командованием под штаб. В вестибюле я подошел к двери с табличкой "Метеоролог", толкнул ее и оказался перед Шторми - он как раз передавал по телефону в штаб авиакрыла информацию о высоте верхней границы облачности, полученную с нашего метеорологического самолета, который летал сейчас где-то над этой мутью. Питерс был спокоен и вежлив, даже разговаривая со штабом, хотя сразу бросалось в глаза, как он устал.
Шторми Питерс производил на меня впечатление самого здорового парня во всей авиагруппе, с его лица не сходило выражение, присущее тем, кто постоянно имеет дело со стихиями, - землепашцам, морякам, рыбакам; даже если им трудно, даже если они порой ненавидят свою работу, все равно их не покидает это выражение сосредоточенности, глубокого уважения к природе, быть может - смирения. Во всяком случае, именно таким оно было у Шторми - выражение покоя и мира. Он был просто помешан на погоде, и так как знал, что я всегда наблюдаю за небом, мечтаю о небе и читаю о нем с детства, он уделял мне больше времени, чем остальным воздушным жокеям.
Питерс положил трубку.
- Ты, Золушка, не рановато ли заявился на бал? - спросил он.
- Не мели чепуху! - Я был раздражен, а он считался с настроениями других так же, как с каким-нибудь возмущением в верхних слоях атмосферы. Что происходит?