— На этот раз вы победили, — пробормотал он сквозь зубы, — но когда-нибудь мы с вами сочтемся.
— Это как вам будет угодно. А теперь ступайте, у меня есть более важное дело.
Он разбудил хозяев, и те, перепуганные, в ночных костюмах, отправились с ним в комнату Эстеллы. Она была заперта изнутри. На стук и зовы никто не откликнулся. Они выломали дверь — увы, комната была пуста. На смятой постели никого не было. Все трое переглянулись и побледнели. Куда же девалась Эстелла? Что это за таинственное исчезновение?
Сэр Джордж торопливо исследовал комнату. Окна были плотно закрыты; занавеси опущены. Очевидно, Эстелла могла уйти оттуда только какой-нибудь потайной дверью. Но откуда же она могла знать, где эта дверь? Что, если она ходит во сне и попала в какой-нибудь тайник и лежит там, как мертвая?.. Ада плакала на диване; муж ее и сэр Джордж растерянно переглядывались, не зная, что делать.
— Разбудите слуг, пошлите за каменщиком и плотником, — внезапно решился сэр Джордж. — И за доктором тоже. Да нельзя ли добыть топор? Пока что, я бы сам попробовал сорвать панели.
Он так деятельно принялся за работу, что вскоре у камина обнаружилась выдвижная дверь. Задвижки на ней были заржавленные и отодвинуть их удалось лишь с большими усилиями. Как могла отодвинуть их слабая, хрупкая женщина?..
Лампа осветила узкий и низенький коридор, местами со ступеньками, такой узкий, что широкоплечий сэр Джордж еле протиснулся в него. Под лесенкой, за поворотом, на полу лежала фигура женщины в белом. Это, несомненно, Эстелла. Но жива ли она?
Он мигом передал лампу Джеку Гардрессу и вынес на руках свою любовь из темного, узкого тайника. На лбу у нее был шрам, должно быть, от удара при падении; рука, запачканная кровью, все еще сжимала бумагу, из-за которой, по-видимому, разыгрались все трагические события этой ночи. Нестерпимо мучительно было тащить ее, бесчувственную, вместе с Джеком, за руки и за ноги, по темному коридору, но иначе пройти было немыслимо. Зато с какой искренней признательностью вырвалось у сэра Джорджа: «Слава Богу!», когда доктор объявил, что Эстелла жива и скоро придет в себя.
— Она, должно быть, ходила во сне, — сказал доктор, — и, споткнувшись, упала и ударилась головой о камень. Но причиной обморока было не столько падение, сколько спертый воздух в подземном ходе. Если б вы опоздали на час, ее бы, пожалуй, и нельзя уж было спасти.
Таким образом, трагическая мочь сменилась радостным утром. Под вечер к больной допустили ее рыцаря, и он нашел ее лежащей на подушках, с повязкой на лбу, смертельно бледной, но с радостным светом в глазах. Он опустился перед ней на колени. Она протянула ему обе руки.
— Джордж, как вы были добры ко мне! Должно быть, я таки не могу сама усмотреть за собой, и…
Но он не дал ей договорить и зажал ей рот поцелуем.
Бумага оказалась свидетельством о бракосочетании Джона Чартерса с Марджори Вильдекр, совершенном в деревушке Лейшир в 1795 году. А иностранец — одним из наследников младшей линии, принявшим имя своей матери-француженки, чтобы удобнее скрыть свою личность. Он знал, что некогда этот замок принадлежал роду Вильдекров, что в нем жила Марджори, и решил искать там брачное свидетельство. Но ему помешало привидение. Дело в том, что итальянский граф, за которого вышла вторично Марджори Вильдекр, оказался прадедом Эстеллы. Отсюда и фамильное сходство. И, как ни доказывал сэр Джордж Сифильд своей милой жене, что денег у него достаточно и спорного наследства ему вовсе не нужно, он не мог не признать, что на свете есть много такого, что и не снилось философам.
[Без подписи]
ПРИЗРАК
Смеркалось. В маленькой гостиной было уже совсем темно. Окна были завешены плотными бархатными портьерами. Эту пору дня графиня любила так же, как мягкие персидские ковры, в которых бесшумно тонет нога, — как и гладкие, мягко ложащиеся материи и неопределенно сумеречные краски.
Она ненавидела все, что лезло на первый план, что шумно и суетливо требовало к себе внимания и своего признания. В ее гостиных, которые были открыты лишь для немногих избранных, царил постоянно сдержанный аристократический тон.
И, вероятно, каждый из гостей находил, что присутствие здесь же Гектора Николича является не чем иным, как грубой дисгармонией.
О, этот Гектор! Каждый раз, как он начинал говорить, графиня нервно вздрагивала. И было это не из-за содержания его речей, — хотя его грубоватые остроты сильно разнились от утонченных пикантностей, раздававшихся здесь обыкновенно, — а исключительно из-за громкого, грохочущего голоса, звучавшего эхом из всех углов и ниш и совершенно не подходившего к всему окружающему.