И все-таки не было ничего существенного, что дало бы ему полную ясность. Он понимал, что против Бельхадада затевалось нечто серьезное. Но как это будет выглядеть? Атака нескольких легионов? Откуда и когда она начнется? Деметрий не исключал, что за долгое время, которое он провел в долинах на берегу Нила, а потом в Аравии, могли быть приняты важные решения, в том числе по поводу дополнительной отправки Тиберием двух или трех легионов в Сирию и Палестину. Но о передвижениях такого большого количества войск уже говорили бы везде. В порту Адена он узнал бы о готовящемся походе еще до того, как первый легионер сошел бы с корабля в Кесарии или в Антиохии.
Что бы там ни планировали, ему ничего не было известно, и с этим приходилось мириться. Руфус вел игру, а Деметрий был только пешкой на игровой доске. Теперь он понимал это. Он знал также, что Руфус убил, собственноручно или чужими руками, Прексаспа, девушку-персиянку, Микинеса. Убил, ограбил караван, бросил своих спутников в подземелье, потом приказал напасть на них и захватить в плен Деметрия, Глауку и Рави… Какая бы там ни была игра, для Деметрия Руфус стал врагом и предателем. И такое отношение к римлянину он считал единственно правильным.
«Удивительно, — подумал он, — как быстро человек умеет мыслить, когда не остается выхода». Чтобы обдумать ситуацию, ему потребовалось полночи, а теперь все так быстро промелькнуло у него в голове, будто в калейдоскопе. И это пока они поднимались из подземелья во внутренний двор. Как странно устроен человек!
Вопреки ожиданию, его не повели к Бельхададу. Во дворе крепости стояли Руфус и Хикар, разговаривая с седобородым мужчиной, у которого на поясе висели два кривых меча. Римлянин посмотрел на Деметрия. У него был недовольный вид.
— Я надеюсь, ты провел ночь, полную раздумий, — сказал он. — И мысли твои были плодотворными.
Деметрий предпочел не отвечать. Он стоял между двумя охранниками, которые привели его из подземелья, и вдыхал свежий утренний воздух. Тюремщик тем временем удалился. По двору сновали туда-сюда несколько слуг, таская еду и отбросы. Откуда-то с восточной стороны крепости доносился женский голос. Женщина пела под аккомпанемент какого-то струнного инструмента. Ее голос то затихал, то звучал громче. Скоро весеннее солнце прогреет двор крепости, но пока в воздухе еще была свежесть и прохлада. Сухая прохлада, совсем не та, что в сыром подземелье. Деметрий, казалось, пил воздух, как человек, который долго испытывал жажду и наконец добрался до колодца.
Хикар рассматривал его испытующе, но не враждебно. Потом он обратился к седобородому.
— Это, благородный Харун, торговец Деметрий, от которого мы надеемся узнать, как работают римские разведчики и каковы их намерения.
Харун положил руки на скрещенные перед его животом рукоятки кривых мечей.
— Некоторые знания что гнойники, которые приходится вырезать из больного тела, — произнес он низким скрипучим голосом. Мужчина говорил по-гречески. — Другие же нужно гладить и ласкать, чтобы они расцвели тебе на пользу. Какого сорта твои знания, торговец?
— Я черпаю свои знания, свободно путешествуя по свету, — ответил Деметрий. — Поэтому и я, и мои знания лучше всего чувствуют себя на воле и в движении.
Руфус скривился.
— Видно, ты недостаточно долго посидел взаперти, раз так говоришь.
Во двор вышли двое вооруженных мужчин. За ними показались Рави и Глаука. Когда они приблизились, Деметрий заметил, что их лица не так измождены, как накануне. Однако отпечаток озабоченности и страха на них остался.
Хикар хлопнул в ладоши.
— Хватит разговаривать, — сказал он. — Благодаря милосердию и мудрости светлейшего Бельхадада были приняты некоторые решения. Ни сомневаться, ни оспаривать их ты, римлянин, не вправе.
Руфус пожал плечами и отвернулся.
— Харун, повелитель копий и мечей нашего государства, не доверяет предателям. Но он не доверяет и тому, кто скажет что-то под принуждением.
— Что было бы без принуждения со всеми князьями, военачальниками и священниками? Они были бы не нужны, — пробурчал Руфус.
Глаука повернулась к индийцу, схватила Рави за руку и расплакалась.
— Что с нами будет? — спросила она, громко всхлипывая. — О каком принуждении вы говорите?