И она вздрогнула, встрепенулась. Это ей читали приговор. Это она – девка Марья Гаментова…
На самом деле ее фамилия была Гамильтон. Марья что-то такое слышала, будто прапрадед ее некогда пришел на Русь – еще при царе-батюшке Иване Грозном! – из неведомой иноземной страны Шотландии. Пришел, женился на русской, народил деток… Одна из внучек его была замужем за Артамоном Матвеевым, ближним боярином царя Алексея Михайловича. Многие потомки того первого Гамильтона вступили в русскую службу, обрусели – и стали в русских документах писаться Гаментонами, Гаментовыми и даже Хомутовыми. И старинные шотландские имена изменились до неузнаваемости, например, отца Марьи Виллима стали отчего-то звать Данилою. Что ж, так, конечно, привычней для русского уха. И Марья звалась Марьей Даниловой Гаментовой…
Как девицу хорошего рода, ее взяли в царицыны фрейлины. Матушка Екатерина (Марта Скавронская тож), сама будучи вознесена на трон из-под солдатской телеги, где валялась на соломе, очень ценила родовитость и хорошее происхождение в других. Однако же она не хотела, чтобы слишком уж высокородные боярышни от нее косоротились, а потому среди камер-фрейлин и камер-фрау ее было всякой твари по паре, со всякого бору по сосенке: немки, чухонки, польки, карлы какие-то, а также русские – все больше красавицы. Катерина знала неуемный нрав своего царственного супруга и, смиряясь с его изменами, как с неизбежностью, предпочитала, чтобы блудил Петрушка со своими, ближними девками, не слишком-то отдаляясь от жены. Она предпочитала знать его мимолетных милашек, чтобы к кому-то подольститься, кого-то припугнуть, с кем-то сдружиться, – чтобы с их помощью властвовать над сердцем величественного, непостоянного, пугающего, но столь любимого супруга.
И, конечно, она мигом приметила те взгляды, которые Петрушка начал кидать на высокую, статную, на диво белолицую и черноволосую девку Гаментову. Чертовски была она хороша с этими своими черными волосами, белым лицом и румяными щеками. А глаза при всем при том у нее были синие – синей не бывает! Ну и диво ли, что Петрушка влюбился в Марьюшку и мигом прибрал ее к себе в постель?
Статус ее придворный мигом подскочил до небес. Теперь она имела немало нарядов и дорогих вещей, собственные комнаты, а также двух горничных девок, Катерину Терновскую да Варвару Дмитриеву. Ничего не скажешь – государь жаловал своих любовниц щедро – по тем-то временам!
Вообще Петру и прежде нравилось совращать фрейлин императрицы, а потом вместе с женой подробно обсуждать их стати и поведение в постели. Такие беседы их обоих здорово возбуждали: болтовня и смех переходили в умопомрачительные ласки, Петр словно бы молодел от рискованных разговоров, и когда возраст, заботы, хвори начинали брать свое и любовный пыл государя ослабевал, Катерина нарочно подсовывала ему какую-нибудь из своих на все готовых и на все гораздых девушек… Она слышала, что русские знахари для лечения невстанихи применяют такое средство: легонько подхлестывают прутиком «усталого жеребчика», и про себя называла мимолетных любовниц Петра березовыми прутиками, немало забавляясь при этом. Вот так же подхлестнула она угасший мужнин пыл березовым прутиком по имени Мария Гамильтон.
Катерина, которая сама не пропускала мимо себя пригожих молодцев и норовила при всяком удобном случае наставить супругу рога (главное, чтобы все было шито-крыто!), на первое время даже обрадовалась, что Петр сильно увлекся Марьюшкой: значит, ничего и никого вокруг себя более не замечал. Катерина, крутя юбкой перед очередным тайным любовником, все же исподтишка посматривала в сторону мужа, который с головой нырнул в омут нового увлечения, а сама только вздыхала, гадая, долго ли у Петруши продлится очередное помутнение головы.
На своем царицыном веку она успела пережить уже несколько таких бурных увлечений мужа и даже, чего греха таить, раз-другой бывала с грустью убеждена, что ее власти над мужем и сидению на троне приходит конец. Но все так или иначе возвращалось на круги своя, они с Петрушею радостно падали в супружескую постель и пылко уверяли друг дружку во взаимной приязни.
Пока же Марья Гамильтон была в большом фаворе, столь большом, что иные придворные даже начали пред нею заискивать.
Генеральша Матрена Балк, старшая сестра давно забытой Петром Анны Монс (сама после сестры ненадолго побывавшая в объятиях ее державного любовника), пуще других заискивала перед фавориткой и даже представила ей в услужение красивую девку из лифляндских пленниц – Анну Крамер. Матрена (как и все Монсы) была особа хитрющая и прирожденная интриганка. Анна Крамер, девица хорошего происхождения (дочь купца, члена Нарвского магистрата), в 1704 году была продана среди других пленных в Казань, где ее приметил местный воевода и сделал своей любовницей. С ним она приехала в Петербург, им была введена в дом генеральши Балк. А уж потом пристроена во дворец… С некоторым образованием, тонкая с виду и умом, Анна Крамер принадлежала к тому типу бесцветных малокровных блондиночек, сильно напоминающих простые неочиненные карандаши (сравнение принадлежит, конечно, к временам позднейшим, чем описываемые, но да простит его нам любезный читатель за точность!), от которых ретивуе у мужчин отчего-то очень сильно взыгрывает. И Матрена определенно рассчитывала, что Аннушка отвлечет внимание Петра от Марьюшки.
Ну что ж, так оно и вышло. Приходя к любовнице, Петр охотно заигрывал с блондиночкой-служанкой и даже украдкой (а потом и явно) ее потискивал, что, похоже, Анне весьма нравилось. В конце концов Петр определил Анну в камер-юнгферы императрицы и то ли ее в свою постель уложил, то ли сам к ней в постель лег… от перестановки мест сих слагаемых сумма, впрочем, не меняется.