Блэй быстро опустил взгляд, но глубокий горловой стон заставил его снова поднять глаза на…
Куин повернул голову и смотрел через занавеску в их сторону. И когда их взгляды пересеклись, те разноцветные глаза вспыхнули... будто непрошенный зритель возбуждал его больше, чем та, которую он имел.
Сердце Блэя замерло, особенно когда Куин рванул женщину с колен, развернул, и наклонил над столом. Один рывок и ее джинсы оказались в районе колен. А потом...
Господь Всемогущий. Возможно ли, чтобы его лучший друг думал сейчас о том же, о чем он сам?
Но затем Куин притянул женщину к своей груди. После того как он что-то прошептал ей на ухо, она рассмеялась и повернула голову в сторону, чтобы он мог ее поцеловать. Что он и сделал.
Ты чертов придурок, подумал Блэй про себя.
Абсолютно тупой ублюдок.
Парень точно знал, кого он имеет... и кого иметь не собирается.
Покачав головой, Блэй тихо сказал:
– Джон, не возражаешь, если я выйду покурить на улицу?
Когда Джон кивнул, Блэй поднялся на ноги, положил одежду на стул и спросил татуировщика:
– Мне просто повернуть замок?
– Да, и можешь не закрывать, если будешь стоять прямо за дверью.
– Спасибо, мужик.
– Беззпроблем.
Блэй вышел прочь от жужжания татуировочного аппарата и симфонии стонов за занавеской, выскользнул из салона и прислонился к зданию, в непосредственной близости ко входу. Достав плоскую пачку красных Данхилл, он вынул сигарету, зажал ее между губами и прикурил от черной зажигалки.
Первая затяжка была охренительной. Намного лучше, чем все последующие.
Он выдыхал дым, размышляя о том, как ненавидит себя за то, что неправильно понимает многие вещи, что видит связь там, где ее нет, неверно интерпретирует действия, взгляды, случайные прикосновения.
Он жалкий, на самом деле.
Куин смотрел в их сторону не потому, что хотел встретиться с Блэем взглядом. Он проверял Джона Мэтью. И он развернул эту женщину и вошел в нее сзади лишь потому, что ему нравилась эта поза.
Ну конечно... надежда умирает последней, особенно после того, как уже скончались здравый смысл и инстинкты самосохранения.
Глубоко вдыхая табачный дым, Блэй настолько запутался в своих собственных мыслях, что не заметил тень, возникшую в переулке напротив. Не осознавая, что за ним следят, он курил, и клубы дыма, что срывались с его губ, растворялись в холодной весенней ночи.
От осознания того, что так больше продолжаться не может, его до самых костей пронзил холод.
Глава 4
– Думаю, мы закончили.
Джон почувствовал, как игла последний раз проникла в кожу, и татуировочный пистолет замолчал. Последние пару часов он сидел неподвижно, и теперь вытянул руки над головой, пытаясь привести затекшее тело в норму.
– Дай мне минутку, и я вытру твою спину.
Человеческий мужчина смочил бумажное полотенце антибактериальным раствором, а Джон снова перенес вес на спину, и почувствовал, как болезненное покалывание распространилось по всему телу.
В этот момент затишья, его вдруг посетило странное воспоминание о том, о чем он не думал уже много лет. Оно было из тех времен, когда он еще жил в детском приюте Богородицы и не знал, кем на самом деле являлся.
Был среди церковных меценатов один богатый человек, который владел огромным особняком на берегу озера Саранак[8]. Каждое лето сирот приглашали туда на денек, поиграть на газоне размером с футбольное поле, покататься на его красивой деревянной лодке и поесть сэндвичи и арбуз.
Джон всегда обгорал на солнце. Неважно, сколько защитного крема в него втирали, его кожа все равно сгорала почти до хрустящей корочки, пока, наконец, его не отсылали сидеть на тенистом крыльце. Вынужденный оставаться в стороне, он смотрел, как другие мальчики и девочки занимаются своими делами, слушал, как их смех струится над ярко-зеленой травой, ел то, что ему приносили, в полном одиночестве. Он был лишь сторонним наблюдателем, а не участником событий.
Забавно, но сейчас его спина чувствовала себя так же, как тогда его кожа: ее тянуло, покалывало, особенно когда татуировщик круговыми движениями протирал израненное место влажной тканью.
Боже, он помнил, как боялся этого ежегодного мучения на озере. Ему так хотелось развлекаться вместе с остальными детьми... хотя, если быть до конца честным, дело не в том, чем они все занимались, а в том, что ему отчаянно хотелось просто вписаться в их тесный мирок. Черт, они могли бы жевать стекло и харкать кровью на свои рубашки, и Джон бы все равно жаждал, чтобы они приняли его в свою игру.
Те шесть часов, что он проводил на крыльце, с комиксами или со сто раз изученным упавшим птичьим гнездом в руках, казались долгими, как зимние месяцы. Слишком много времени для тоски и раздумий. Он всегда надеялся, что его усыновят, а в такие одинокие моменты, это желание обуревало его еще сильнее: даже больше, чем быть среди других детей, он хотел семью, настоящих мать и отца, а не просто опекунов, которым платили за то, что они растили его.
Он хотел кому-нибудь принадлежать. Он хотел, чтобы кто-нибудь сказал ему: Ты – мой.
Конечно же, теперь, когда он знал, кто он на самом деле... и когда жил как вампир среди вампиров, он стал понимать эту фишку с «принадлежностью» гораздо лучше. Несомненно, люди тоже имели понятие о семье, браке и подобной хрени, но его истинная природа была более животной. Для него понятие кровных и брачных уз было гораздо более примитивным и всепоглощающим.
Когда он думал о своем печальном детстве, грудь стягивало болью, хотя и не потому, что он хотел вернуться в прошлое и сказать тому маленькому мальчику, что его родители придут за ним. Нет, ему было больно от того, что все, чего он так хотел, в конечном итоге его чуть не уничтожило. Его действительно усыновили, но в новой семье он так и не прижился. Затем в его жизнь ворвались Тор и Вэлси, они рассказали ему, кем он был на самом деле, дали ему короткое ощущение дома... а затем исчезли.
Так что Джон мог сказать однозначно: лучше не иметь родителей вовсе, чем иметь их какое-то время, а потом потерять.
Да, конечно, физически Тор вернулся в особняк Братства, но он все равно был от Джона очень далеко: и даже если сейчас он признал все свои ошибки, уж очень часто он уходил, и теперь, когда все-таки почти вернулся, стало слишком поздно.
Джон пережил все эти заморочки с Тором.
– Вот зеркало. Посмотри что получилось, приятель.
Джон благодарно кивнул и подошел к большому, в полный рост, зеркалу в углу. Когда Блэй вернулся со своего затяжного перекура, а Куин вышел из занавешенной каморки, Джон повернулся, чтобы взглянуть на то, что теперь красовалось у него на плечах.
О, Боже. Именно то, чего он хотел. И главная фишка была в узоре. Он кивнул и подвигал зеркалом из стороны в сторону, чтобы рассмотреть каждый завиток. Черт, было даже немного жаль, что никто, кроме его парней никогда не увидит надпись. Тату была впечатляющей.
Но главное, что бы ни случилось потом, не важно, найдет он Хекс живой или мертвой, она всегда будет с ним.
Будь он проклят, но последние четыре недели с момента ее похищения были самыми долгими в его жизни. И до этого дни тянулись, как чертова резина. Не знать, где она. Не знать, что с ней произошло. Потерять ее... Он жил с таким чувством, будто его смертельно ранили, хотя его тело было целым, руки и ноги не сломаны, а в груди не засела пуля, и не торчал нож.
Но опять же, в его сердце, Хекс принадлежала ему. И даже если у него получится найти ее и вернуть в жизнь, в которой ему не будет места, это нормально. Он просто хотел, чтобы она была жива и здорова.
Джон посмотрел на татуировщика, положил руку на сердце, и низко поклонился. Когда он выпрямился, парень протягивал ему свою руку.
– Всегда пожалуйста, приятель. То, что тебе понравилась моя работа, для меня много значит. А теперь давай я смажу татуировку и наложу повязку.