Терпеливо отсидев срок (он многому научился в зоне), Люха получил справку об освобождении на имя Ивана Сергеевича Березницкого, так он почему-то назвался начальству. Возможно, слышал такое имя, чем-то оно ему понравилось. Неважно. С Люцией Имантовной он познакомился уже как Березницкий. Люция поставила Люху на ноги, приобщила к нормальной земной жизни, но, к сожалению, законы искусства оказались для Люции Имантовны чуждыми. Она не умела и не хотела петь песнь, ей вполне хватало естественных радостей.
А он, Люха, конечно, преступник.
А преступление, известно, не окупается.
Так же, как искусство.
Есть великий закон, выведенный великим Сфорцей: все, что не окупается - преступление. А прежде всего, известно, не окупается искусство. Видел из вас кто-нибудь, чтобы искусство окупалось? Особенно здесь, на Земле? Если кто-нибудь такое и видел, значит, это исключение. Он, Люха, не верит исключениям. Он знает о запрещенных книгах, о запрещенных фильмах, о запрещенных спектаклях. Он знает о психушках и о лагерях. Он, Люха, часто ходит в Домжур. Там много людей, пытающихся петь песнь, значит, преступающих закон. Он, Люха, сам не умеет петь песнь, у него, как у многих его соплеменников, вывихнут какой-то ген, но его с невероятной силой тянет к преступлению. Более того, его тянет к такому преступлению, которое поистине не окупается. Никогда. Вспомните Модильяни, сказал Люха Шурику и Роальду. Вспомните Гогена. Или Грета Гарбо. Разве не ушла она из искусства, убоясь собственных преступлений? Вспомните ее темные очки и мышиную, надвинутую на глаза шляпку. Она спаслась, вернувшись в естественную жизнь. А Джером Селинджер, великий ум, рано понявший глубинную опасность искусства? Он молчит много лет, он молчит уже десятилетия, вот как трудно изжить в себе эту страшную тягу - петь песнь.
Грех, сказал Люха. Ни психушка, ни лагерь - ничто не спасает от преступления. А преступление не окупается. Ну не порочный ли круг? Как жить, зная о таком круге? Он, Люха, не раз преступал законы, его ничто не могло остановить во грехе. Он сдался. Он хотел и хочет петь песнь. Он понимает, что ни к чему хорошему это не приведет, особенно здесь, на Земле, но он уже заражен, он уже не в силах спастись, в нем слишком велико чувство вины - двигатель любого искусства. И разве он один такой? Под каждым развесистым клюмпом...
Да ладно, он не хочет говорить об этом, он хочет петь песнь. Он ужасно хочет петь песнь, хотя знает - пение предает. "Слова как открытые двери, в которые может войти ликтор и взять тебя." Искусство вообще является единственным настоящим преступлением во Вселенной, поэтому оно не окупается никогда. В нем нет правил, есть только исключения. Его технология придумывается каждым певцом индивидуально, а потому не имеет никакого значения. Он, Люха, устал от понимания. И от непонимания тоже. Например, он не понимает, почему при столь многочисленных и эффективных запретах на указанное преступление, на Земле все время поют песнь? Вот он сам слышал горестную песнь о кампучийцах. Чижўлая вещь. Наверное, если пойти от Домжура к Затулинке, там под каждым развесистым клюмпом...
Грех! Грех!
Земля - планета противоречий и преступлений. Он, Люха, не понимает, почему на Земле окончательно не запретят петь песнь? Неужели уровень цивилизации всерьез измеряется только уровнем преступлений? Он, Люха, много терял. Он терял псевдоподии и жвалы, ему выстрелили один глаз, но то, что у него осталось - это все его, это все мучительно требует все новых и новых преступлений. Слова как глина. Из слов можно вылепить все, что угодно. Недавно в Домжуре один молодой писатель оправдывал инквизицию. Подумаешь, сказал молодой писатель, за всю историю инквизиции всего-то тысяч тридцать пошедших на костер!..
Но разве преступление начинается не с первого трупа?..
Он, Люха, сильно страдает. У него слишком ясный мозг, слишком чувствительная извращенная натура. Он знает, что корабль цивилизации плывет, а червь искусства точит и точит. Пассажиры смеются, корабль плывет, дамы и господа смотрят вдаль, они живут естеством, а червь точит. Того, убитого им на Квампе, Люхе не жаль - он пел песнь, значит, был преступником. И как не петь? Как не петь? - Люха в отчаянии заломил руки. Да, сияющее Солнце, да сады Эдема, да Парадиз - чего только не обещает искусство. Но - скука серых косых заборов, смертная скука бетонных стен. Мир всегда плоский, как до Коперника, а песнь таинственно возвышает. Она обманывает, не будем лгать - влечет к преступлению. И круг замыкается. И гаснет огонь. И угли холодны. А ведь еще вчера там, в серой золе, что-то мерцало.
11. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Точечная композиция, плетеная композиция, остросюжетная композиция...
И так далее.
"Гоголь, конечно, был гений... Упаси Бог, я не замахиваюсь... Все мы из шинели, так сказать, хотя большинство из телогрейки... Но изучение "Тараса Бульбы" в школе, ну, я не знаю... Они же там всех режут, и это так, значит, замечательно, когда они режут; а вот когда их режут, это ужасно и мерзко. То есть, когда они бьют - это хорошо и похвально. а когда их бьют - это плохо. Сплошной гимн дружбе и интернационализму. Сплавали за море, пожгли турок - молодцы. Порезали поляков - молодцы. Евреев потопили - молодецкое развлечение. Жиды - трусливые, жалкие, грязные, корыстные и пронырливые, их потуги спастись от смерти вызывают только смех... Полезная для школы книга. Особенно полезно ее изучать, наверное, именно евреям, полякам и туркам. Удивительно гуманный образец великой русской классики..."
Преступление не окупается.
"Распространенное заблуждение "не важно, как писать, важно что", происходит от непонимания литературы, от непонимания единства содержания и формы, в которой содержание реализуется, происходит от литературного невежества. Как актер может произнести фразу с двадцатью разными выражениями, так писатель может описать одно и то же явление двадцатью разными способами - и это будут двадцать разных произведений. В новелле Бранделло и "Ромео и Джульетте" Шекспира написано вроде одно и то же, разница в как. Появление сейчас "Бедной Лизы" Карамзина вызвало бы смех некогда над ней плакали: рассказ о трагической любви..."
Преступление не окупается.
Конечно, несмотря ни на что, в Софии было хорошо. И в Шумене, и в Варне тоже. Но преступление никогда не окупается. Правда, я уверен, что искусство прирастает только чувством вины, но это не отрицает первого тезиса. Чувством вины.
Боюсь, не каждому это дано понять. Но что, черт возьми, мы выигрываем, напяливая на себя в душный день черные глухие пиджаки?
Не знаю.
Правда, не знаю.
Одно, впрочем, я все-таки понял, дочитав "Технологию рассказа". Одно я понял, и, надеюсь, навсегда.
Ты можешь ходить под сумасшедшим солнцем в черном глухом пиджаке, а можешь наоборот бегать нагишом - ничего от этого не меняется; ты можешь с ювелирной точностью разбираться в точечной или в плетеной композиции, в ритмах, в размерах, а можешь обо всем этом не иметь никакого представления - дело не в этом. Существует, вне нас, некое волшебство, манящее нас в небо и низвергающее в выгребную яму.
Но что бы ни происходило вокруг, как бы у тебя там в жизни что-то ни складывалось, как бы ни мучила тебя некая вольная или невольная вина, как бы ясно ты ни понимал, что преступление не окупается, все равно однажды бьет час - и без всяких на то причин ты вновь устремляешься в небеса, вновь и вновь забывая о выгребной яме.
Чувство вины.
А ты, Миша, говоришь - технология.