Это был жестокий, пугающий своим лиризмом театр.
Они читали стихотворения куртуазной детской культуры.
Пытаясь остановить чудные мгновения своей беззаконной субкультуры.
Они превращались в птиц, одевали на головы клетки и клевали бумажки, Катали девочку на колесе и подставляли друг другу какашки.
Они пели: у крокодила зубастая пасть!
И, подавая руку, выворачивали запясть!
Они выглядывали в окна мечтая сбежать на праздник коммунизма.
Но вдруг забывались и надевали на себя аэропланы сюрреализма.
Конечно, в смысле игpы, они ничeго не играли: они уже изначально были пересажены и перевоплощены в другие тела, в другой сюжет. Они просто являли себя под светом двух прожекторов и выполняли несложные задачи: копали песок в поисках бутербродов, опутывали веревками колонны, запутывая товарищей, шевелили губами, глядя в свою вдаль, читали нараспев объявления в "Сороке", точили меч на колесе велосипеда, ходили за ширмой, уж не знаю, китайскими ли тенями. Со смешливой и поэтому очень забывчивой девочкой, полной безумного эроса, мы исполняли чуть ли не обнявшись "Вот и замерло все до – рассвета Дверь не скрипнет не вспыхнет огонь" – откуда, собственно, и – начинался разрушающий эту лирическую песню смех.
Надзиратели и зрителя плакали, может быть, в первый и последний раз, видя этот подлинный инопланетный ни на что не похожий театр.
На протяжение всех этих творческих дней, как бы после работы, мы действительно напивались и безудержно подражали нашим новым знакомцам: пели: у крокодила зубастая пасть! И, подавая руку, выворачивали запясть.
Устроители угадали: акция имела успех, выставка фанерного искусства путешествовала по больницам целый год, издали красочную книжку, но самое интересное: потом я раза два встречал на Невском наших конгениальных товарищей (несколько подросших) – и они мне показались совершенно адекватными (спешили куда-то с фотоаппаратами). Может, с возрастом это проходит. Это, то, которое о н о; или они действительно поумнели и научились э т и м управлять. Или подействовала культуртерапия.
Но эта акция, это "путешествие на край ночи" – была единственной, где мы выступали в роли врачей. Хотя мимоходом мы всегда выступали за смягчение нравов, за прививку легкости и юмора в жесткой художественной среде. Как писала Анна Матвеева: "чтобы жить стало легче, чтобы жить стало веселей".
ххххххххх
Как и маленькие безумцы, Новые тупые никогда не рефлексировали по поводу своей творческой деятельности. У нас даже не было манифеста. Только Флягин попытался озвучить, что мы якобы победили какую-то Победу (взяли в плен Нику Самофракийскую) – но ничего более отчетливого никто сказать не мог. Все кивали на меня: ты писатель, ты и пиши. Да и само название было приписано плоду ингиного воображения. (Кстати, по последним данным группа "Новые тупые" называется группой "Новые любители"). Но тогда непроявленность и неотчетливость эстетических и политических целей была принципиальной: Новые тупые отрабатывали идею первичной явленности в мир, неузнанности, и поэтому не подпадающие под определения. Постепенно мы были прописаны в Малой Истории Искусств как группа радикального перформанса. Но это был перебор. Мы также не были свирепыми абсурдистами, зацикленными дадаистами или новыми наивными. Скорее наша деятельность вписывалась бы в древнегреческую школу кинизма или в восточную школу дзен-буддизма, от которых тоже ничего не осталось помимо мифов и анекдотов. В эстетическом смысле мы выполняли роль эдаких страшил: будешь плохо учиться, плохо рисовать, не иметь принципов, воли, поддашься отчаянию – будешь как новые тупые: украшать культурный ландшафт в качестве пугала с сапогом на голове. Нас побаивались, но в то же время – относились с нежностью.