ххххххххх
Когда Максимка издал своего первого "Максимку", он устроил презентацию в Музее Политической Истории: красная обложка, мальчик в бескозырке. Критики нашли первый номер невнятным (дураки). Мне всегда было непонятно: как, на каких основаниях, то, что вторично и вне – присваивает себе тон суверенности. Критика должна быть льстива, заискивающа, комплиментарна, недалека, деликатна, поскольку не может разделить судьбу своего предмета, или же проделывать ту же работу, но тогда уже рискуя испытывать на прочность зыбкость своих оснований. Журнал был еще теплым, только что из Москвы – я держал его перед собой – я был разбит – и пытался держать речь в том духе, что (способен ли я что-то сочинить на ходу?), видите ли, даже за такую минимальную вещь как "Максимка", в общем-то, было заплачено многим... может быть, даже кровью... если время содержит так называемую кровь. Это только на первый взгляд незаметно – а ведь мы теперь живем в мире, в котором нет больше Курёхина. Ему не собрали денег на параллельное сердце – хотя свое он израсходовал – и он потух, как птичка. Этот любимец богов, этот баловень музыки с бесчеловечной душой кондотьера (надо ли сказать – Гаттамеллаты), лежащий в своем гробу, завершенный, как Аристотель. Кто-то должен был поднять его разбитую лиру. Да, кто-то – струны. Новым тупым достались от лиры рога... Так что эта алая обложка в Дворце Политической Истории, где танцевали Кшесинские, и этот мальчик в бескозырке, и все эти тексты – все это отсылает меня к боли, описанной Левинасом, к боли, которую невозможно испытать за Другого, но которую Другой всегда испытывает за нас. Страстная иллюзия (Господи, что я говорю?), что мы находимся под прицелом заботы Других (забыл, о чем там идет речь), подвигает нас к услужению и принесению жертв, где любая плата всегда будет казаться недостаточной, т.к. все, что у меня есть – это "я, которого-у-меня-нет". Только через это возобновляемое самоопустошение я может подойти к Другому как к равному себе – т.е. собственно стать Другим. Это равносильно смерти. Поэтому в культуре так мало свершений. Мало кто возвращается с опытом Другого, Другим, чтобы уже никогда не испытывать боли, но помочь другим, Тем, ее преодолеть... (так ли это?) Журнал "Максимка", как мы увидим, явился, чтобы подлить масла в огонь реального искусства, который пытается максимально осветить означенную дорогу... (всё?)... Спасибо за внимание.
ххххххххх
ФАТАЛИСТИЧЕСКОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ
Жил да был фаталист на высокой скале,
Фаталистские песни он пел о заре:
Покуда вздымается в небушко грудь,
Все стонет и стонет букашкою грусть.
Послушай, букашка, давай не грусти,
Давай в синем море с тобою грести.
Давай запасемся грибами, гробом -
И нежные песни напишем в альбом.
Увидим акулу, увидим кита
И деву, и диву, и вал, и кота.
На крест полюбуемся и на стрельца,
Попьем, так и быть, среди бури винца.
Свинцовую пулю получим под дых
И падая в волны, воскликнем: "Бултых!"
Жил да был фаталист на высокой скале,
Интересные песни он пел на заре.
Флягин где-то раздобыл настоящую гармошку и мы ходили с этой перламутровой гармошкой по Площади Искусств, издавая звуки Шнитке, и декламируя, наслаждаясь акустикой (город же построен, с учетом пожеланий средневековых и древнеримских глашатаев) это бесконечное, как змей, рондо. Мы были абсолютно трезвы. Но мы уже были мастерами вызывать на пустом месте творческое опьянение. С какого-то момента нам стало абсолютно не жалко тратить себя на ерунду (никогда не было жалко).
ххххххххх
Нельзя сказать, что у Флягина вообще ничего-ничего не было. Вообще-то он был художник и пытался не забывать, что он им есть. Когда Таня Пономаренко, оттаяв, выделяла нам залы, вставал вопрос о "произведениях". Отличительная же черта наших произведений заключалась в том, что все они находилась в нулевой стадии произведения, т.е. произведения наши до самого последнего момента крепко таились в небытии (из охотничьей книжки: "когда идет Охота на волчат, волчата крепко таятся"). Это современная стратегия: будет место – будут и песни.