Да, сравнение с пустой стеной всегда было не в пользу пустой стены, спасибо нашему народу. Как-то Максимка на полном серьезе сказал: спирихинские картинки вне искусства, они в вечность не проходят. А Флягин сказал: почему ты свои картинки рисуешь трезвым, а к нам приходишь нетрезвым? А Козин купил один из зимних пейзажей, вставил в него дверной глазок и экспонировал на выставке. У меня есть «Руководство по рисованию зимних пейзажей» – серьезный поэтический труд. Даже Чечет, прогуливаясь с иностранцами под Казанским собором, не отказал себе в удовольствии купить для них два вида русских полянок, разъяснив при этом, что, вот, дескать, русские перформансисты, показывающие в основной своей профессии радикализм и фаталистику, в свободное время занимаются сугубо традиционными и безусловно прекрасными формами изобразительного искусства. Это ли не судьба художника, которая антисудьба!
ххххххххх
Флягин разбил целую батарею пустых бутылок: безоблачную завтрашнюю свою жизнь до обеда.
А ведь мы мирно обсуждали поход в Манеж и тихий рэкет среди художественной публики. Флягин не верил в рэкет: это не то. Как же не то: сотни умников работают на твоем поле, в котором ты оставил свои зубы, кости, волосы, слизь, о тебе пишут в кавычках с маленькой буквы, тебя используют как фигуру подразумевания, но никто не платит! Нужно дать им понять, что пора раскошелиться. Они тебе должны: 100 рублей со зрителя, 10 с художника, 200 с критика, I50 с журналиста. Флягин, ведь даже ты даже мне должен! Я сейчас пойду и отниму у тебя бутылки. И это будет честный художественный рэкет. Я действительно пошел к помойному ведру, вокруг которого обычно собираются борейские бутылки, и начал складывать их на руки, как поленья. Через секунду ополоумевший Флягин уже колотил дорогие бутылки о три ступеньки. Стало ясно, что с Флягиным на рэкет идти бесполезно. Не его это тема: брать кураторов на абордаж.
Я шел на “Владимирскую” с занозой в глазу и думал: не пожалел бутылок, не пожалеет и кураторов, главное его разозлить.
ххххххххх
Флягин постоянно выступает в амплуа поджигателя и громилы. Кажется, что ему изначально голодно и скучно, но на самом деле он мститель: «за все за все тебя благодарю я», – говорит Флягин, брея по утрам в зеркале под холодной борейской струей свое нестареющее лицо. Объекты мщения – свое тело, волосы, печень, память, будущее, воображение, свои произведения, инструменты искусства, вообще – искусство в различных конфигурациях. Такое впечатление, что искусство для него живое ядовитое существо, которое необходимо истребить ценою жизни: подавить, выжечь, иссушить, потравить, расчленить, изничтожить, сокрушить, объять ужасом, рассыпать, рассеять, сровнять с горизонтом.
ххххххххх
"Мы были бесстрашными Орфеями, оглядывающимися назад и разрушающими все эти призраки" – писал я, оглядываясь на Флягина, несущего всем своим видом традицию отрицания и катастрофы.
– Я не мужчина , – говорит он, болтая сандалетами на приступке Борея. – Я артист!
Это он говорит Клавдии, которую только что оскорбил. С Клавдией у Флягина те же отношения, что и с Искусством.
В своем отрицании он бы дошел до полного самоуничтожения, если бы не остатки любви к пиву и сырому воздуху.
ххххххххх
Музыка любви к музыке.
Ночной перформанс.
Инструменты в качестве инструментов: пила, молоток, дрель, стекло, стиральная доска, проволока, бутылки, ладоши, падающий мешок, чуть-чуть баяна, три голоса, не обученных пению, голая жопа, железные шары. Пьяное вдохновение. Гроб с дирижером. Дума о дирижабле (устаревшая). Открытое фортепиано. Чистый магнитофон. К утру, к пятой попытке, дополняя и подхватывая одно другое, все эти отдельные вещи явили пронзительное музыкальное сочинение (музыкально-философское сочинение), пронизанное поэзией, горечью и злостью, охваченное полнозвучным хаосом, в котором с неожиданной гармонией прослушивается мотив преодолеваемой беды. Это Флягин с Инкой воспевали какое-то пра-музыкальное до-орфеевское нутро. Губайдуллина пожала бы им руку. Леверкюн бы присвистнул. Игорь Панин плакал, слушая на кассете этот голый Ноктюрн. Этот Опус Мопус, где среди нарастаний и затуханий иногда слышалось гробовое молчание дирижера.
Мы никогда не сопровождали свою деятельность музыкой, но по этому Концерту можно было судить о музыке всегда незримо присутствующей внутри нашего эросного уха, полного стрекозиных крыльев.