Разговор сам собой заходит о том, что больше всего волнует хозяев: о заказах, о заработках, о дороговизне железа, которое привозят сюда вьюками из-за дальних гор. Гасан часто перебивает мужа, вставляет свои замечания, а скоро к ней присоединяется и третий собеседник. Это сосед Церина, кузнец Чжаси Тэнчжу. Он вошел как-то незаметно и молча уселся на корточки возле огня. Теперь все трое говорят, обращаясь уже не столько ко мне, сколько друг к другу. Самые горячие толки вызывает упоминание об ула — трудовой повинности, которую земледельцы, скотоводы и ремесленники должны отрабатывать своим хозяевам — монастырям и местной знати. Сама по себе ула никому не кажется несправедливой. Сетуют на другое. Кузнецы, как и все мастеровые в Лхасе, объединены в гильдию — ремесленный цех. И повинность распределяет между семьями цеховой мастер. Вот и получается, что, смотря по расположению этого человека, одни трудятся по ула двадцать дней в месяц, а другие чуть ли не вдвое меньше.
— А намного выгоднее брать заказы со стороны? — спрашиваю я.
— Какое сравнение! — отвечает Церин. — Дома бы я раза в три-четыре больше заработал. А там за мешок ячменя таскаюсь целый месяц с одного места на другое.
— Когда это ты заработал на ула мешок зерна? — кричит с улицы Гасан. — Сколько получишь, все и съедаешь. А семья ни с чем остается. Если бы сам работу брал…
— Заказ, заказ! — мрачно говорит Чжаси Тэнчжу, скребя пальцами голову. — Его еще найти надо. Железо дорогое, народ бедный.
— Может быть, в деревне нашлось бы больше работы?
— Без разрешения мастера из Лхасы уезжать нельзя, — качает головой Церин. — Это значит — неси ему каждый раз подарок.
Цех ежегодно собирает с ремесленников деньги на дары далай-ламе. В определенный день кустари отправляются с ними в Норбулинку. При воспоминании об этой церемонии все заметно оживляются. Порывшись в углу, Церин показывает красную шапку с бахромой из лент. Ее полагается надевать во время торжественного шествия к далай-ламе.
— Под благословение подходят чередом, по высоте ремесла, — с торжественностью в голосе рассказывает Чжаси Тэнчжу. — Сначала стенописцы и медники. Потом — ювелиры, ковровщики, плотники, каменщики, а уж после всех мы, кузнецы…
Корни такой традиции, по-видимому, религиозные. Буддизм считает большим грехом убийство любого живого существа. Кузнецы же делают орудия убийства, скотобои ими пользуются…
Я спрашиваю, сказывается ли это на заработках.
— Конечно! Ювелир, к примеру, сделает за день две серьги, продаст их. А самому искусному кузнецу, чтобы выручить столько же денег, не меньше недели пришлось бы трудиться!
— С детства мы это узнали, — грустно улыбнувшись, говорит Церин Пинцо. — Работать зовут — ты нужный человек, а кончил дело — тут же тебе в спину кричат «гара!».
— Что же это за слово? Что оно значит?
— Это презрительная кличка кузнецов. Так зовут духа, которого на том свете за какие-то прегрешения превратили в кузнеца. Во дворце Потала есть его изображение. Сидит верхом на баране с молотом в руке, а лицо черное, страшное.
— В праздник приоденешься, выйдешь с ребятишками на улицу, а на тебя со всех сторон пальцами показывают: «гара», — говорит Гасан. — Всего тяжелее думать, что и детям не избежать того же, — продолжает она. — Издавна ведь заведено: женится кузнец на дочери кузнеца, а сына может сделать только кузнецом.
В наступившей тишине слышны звуки уличной жизни. Постукивает молоточек чеканщика, где-то иступленно хохочет юродивый, звенят бубенцы проходящего каравана. Собеседники молчат, думая, наверное, о духе с молотком, черный лик которого, как проклятье, висит над кузнецами из поколения в поколение.
Высунувшись из машины, я оглядываюсь назад. Еще рано. Лишь горы открыли наступающему дню свои снежные вершины. Полоса солнечного света медленно спускается по склонам. Но, прежде чем она коснется дремлющих в предутренней дымке строений Лхасы, город уже скроется за горизонтом.
Снова окунаюсь я в походную жизнь, от которой еще не успел отвыкнуть за недели пребывания в Лхасе. Снова тряское сиденье «газика», ночевки в спальных мешках, порядком уже надоевшие консервы. Опять лежа в палатке, буду клясть ветер за то, что он задувает свечу и не дает записать в дневник хотя бы несколько строк о впечатлениях дня. Снова перед сном буду заботливо укутывать свитером фотоаппарат, чтобы уберечь его от ночной росы… Путь лежит в скотоводческие районы Северного Тибета.
Первые десятки километров пролегают по густо населенной речной долине. Солнце золотит копны сжатого цинко. На плоских крышах домов молотят хлеб и там же складывают солому, прижимая ее сверху камнями. В такой тихий, прозрачный день только свежевыпавший снег на горах да зеленоватый оттенок бездонного неба говорят о приближении зимы.