Он провел спокойную и безбедную старость в Падуе, занимался общественными работами и финансировал их, а в возрасте восьмидесяти трех лет написал автобиографическую книгу «Discorsi della vita sobria». Тинторетто изобразил его на восхитительном портрете: лысая голова, но румяное лицо, глаза ясные и проницательные, морщинки говорят о доброжелательности, белая борода поредела с годами, руки все еще выдают, так близко к смерти, аристократическую молодость. Его восьмидесятилетняя бодрость воодушевляет нас, как и тех, кто считал жизнь после семидесяти бессмысленной отсрочкой для валетудинариев:
Пусть приходят и смотрят, удивляются моему крепкому здоровью, тому, как я без посторонней помощи сажусь на лошадь, как бегаю по лестнице и в гору, как я бодр, весел и доволен, как свободен от забот и неприятных мыслей. Мир и радость никогда не покидают меня…. Все мои чувства (слава Богу!) находятся в наилучшем состоянии, включая чувство вкуса; ибо я получаю больше удовольствия от простой пищи, которую я теперь принимаю в умеренных количествах, чем от всех деликатесов, которые я ел в годы моего расстройства….. Когда я прихожу домой, то вижу перед собой не одного или двух, а одиннадцать внуков…. Я с удовольствием слушаю, как они поют и играют на разных музыкальных инструментах. Я пою сама и нахожу свой голос лучше, чище и громче, чем когда-либо….. Итак, моя жизнь жива, а не мертва; и я не променял бы свою старость на молодость тех, кто живет в угоду своим страстям».21
В восемьдесят шесть лет, «полный здоровья и сил», он написал второе рассуждение, выразив свою радость по поводу обращения нескольких друзей к его образу жизни. В девяносто один год он добавил третье сочинение и рассказал, как «я постоянно пишу, причем собственной рукой, по восемь часов в день, и…. вдобавок к этому хожу пешком и пою еще много часов… Ибо, выходя из-за стола, я чувствую, что должен петь….. О, каким красивым и звучным стал мой голос!». В девяносто два года он написал «Любовное увещевание… всему человечеству следовать упорядоченной и умеренной жизни».22 Он предвкушал завершение столетия и легкую смерть из-за постепенного ослабления чувств, ощущений и жизненного духа. Он мирно скончался в 1566 году; по одним данным, в девяносто девять лет, по другим — в сто три или четыре года. Его жена, как нам говорят, повиновалась его наставлениям, дожила почти до ста лет и умерла в «совершенной легкости тела и безопасности души».23
Не стоит ожидать, что за столь малый промежуток времени мы найдем крупного философа. Якопо Аконцио, итальянский протестант, в трактате De methodo (1558) подготовил часть пути для Декарта; а в De strata-gematibus Satanae (1565) он имел смелость предположить, что все христианство может быть сведено к нескольким доктринам, которых придерживаются все христиане, не включая идею Троицы.24 Марио Ниццоли проложил путь для Фрэнсиса Бэкона, выступая против продолжающегося господства Аристотеля в философии, призывая к прямому наблюдению против дедуктивных рассуждений и осуждая логику как искусство доказывать ложное истинным.25 Бернардино Телезио из Козенцы в работе «De rerum natura» (1565–86) присоединился к Ниццоли и Пьеру Ла Раме в распространении восстания против авторитета Аристотеля и призвал к эмпирической науке: Природа должна быть объяснена в ее собственных терминах через опыт наших чувств. То, что мы видим, говорил Телезио, — это материя, на которую действуют две силы: тепло, идущее с неба, и холод, поднимающийся от земли; тепло производит расширение и движение, холод — сжатие и покой; в конфликте этих двух принципов заключается внутренняя сущность всех физических явлений. Эти явления происходят в соответствии с естественными причинами и присущими им законами, без вмешательства божества. Природа, однако, не инертна; в вещах, как и в человеке, есть душа. Томмазо Кампанелла, Джордано Бруно и Фрэнсис Бэкон могли бы почерпнуть что-то из этих идей. Должно быть, в церкви сохранилась некоторая доля либерализма, чтобы позволить Телезио умереть естественной смертью (1588). Двенадцать лет спустя инквизиция сожжет Бруно на костре.