– «В необъятном…»
– «Один…»
– «Навсегда…»
– «Ничего!..»
– «Никого!»
– «Не осилить!»
– «Ничто!»
Уж прошел молчаливый матрос, подымая рукой круглоглавый фонарик; мелькнули в луче невысокие прочертни мачты, канаты, фигуры:
– «Нас много!»
– «Мы ползаем…»
– «Как и ты!»
– «Мы с тобою!»
– «Всегда!»
И я понял, что эти фигуры-лемуры…
. . . . .
Они появились давно: в год войны; провожали повсюду меня – на прогулках, в трамвае; гонялись по Базелю; Дорнаху; я, ухватившись за Нэлли, не раз озирался, спускаясь с холма:
– «За деревьями прячется кто-то!»
– «Оставь: это – глупости…»
– «Кто за деревьями прячется?»
– «А какое нам дело…»
Шептали деревья:
– «Нас – много!»
Я видел фигуры: фигуры лемуров.
. . . . .
Я – умер; не здесь – еще в Лондоне; не было Лондона! смерть от разрыва – мгновенная смерть! – была в Гавре; и даже не в Гавре…
Я умер на бернском вокзале; мой труп отвезли уже в Дорнах; и Нэлли, и Бауэр, и Штейнер хоронят меня; возвращенье на родину – в до-рожденное, в старое – в то, что забыл, но что было, что помнилось через первые миги сознания: бредом глядела в меня моя родина:
– «Ты – в неживом!»
– «В необъятном!..»
Я спорил:
– «Я – в Берген».
Но мне отвечало:
– «Нет Бергена»
– «Нет ничего!»
– «Никого!»
. . . . .
. . . . .
В первый миг после смерти сознание, продолжая работу, сосредоточилось в мысли о том, что мой путь есть: Париж, Лондон, Берген… Но мысли вне тела есть жизнь: и вот жизнь путешествия до (Немецкого моря) расставилась в образах мысли: эфирное тело, разбухнув туда и сюда, было схвачено роем лемуров, в сознании проступающих силуэтами странных фигур, окружавших меня; и припомнилась репетиция в Дорнахе сцены из «Фауста»: сцены с лемурами. Штейнер поставил ее предо мною, как знак предстоящего: смерти!
И не было Лондона: мысль о Париже и Лондоне в миг умиранья держалась; и наконец мысль затаяла: образы многомерных пространств, закипающих гудами, шипами, блесками, всплесками и создающих в сознанье, привыкшем цепляться за сгустки из чувственных образов, впечатление моря, – восстали: –
– Зарывшись в безубразность брызг, я летел от Ньюкäстля до Бергена; шлепалось о деревянную палубу, перелетая за борт… все, что есть –
– сознаванье хватается за сообщенья духовной науки, которые помогают осилить: –
– пространство вселенной – внутри сознавания, –
– первое время иллюзия ощущений живет, как огромное тело, в котором любой кожный пункт ощущает себя отстоящим от ближнего пункта на расстоянии, равном пространству, положенному от земли до луны; и все пункты, тоскуя, себя сознают голосящими:
– «О!»
– «О!»
– «О!»
– «Навсегда: ничего, никого!»
– «О!»
– «О!»
– «О!»
Если бы сознавания ощущений растущего тела собрать в смутный образ, то он походил бы на грозный ландшафт океана; –
– видение моря загробной стихии впоследствии погасает, спадая, как кожа, перчатки спадает с руки; и –
– проносится прошлая жизнь, но в обратном порядке до мига рожденья; и – дорожденный, бушующий мир, возникает: сливаются миги сознанья вне тела (до нисхожденья сознания в тело младенца) с последними мигами (после выхода сознаванья из тела).
– Образуется круг мира «Я» (тут – начало мытарств путешествия):
– «Я – один!»
– «Навсегда!»
– «Никого…»
– «Никогда…»
. . . . .
Так я думал на палубе парохода «Гакона Седьмого…»
Не знаю, но… вот прочертилась луна из-за рваных туманов: и там – протуманилась даль; и вставали огромные волны, рыдающим гулом бросая на борт парохода кипящие фосфоры; приподняв воротник у пальто, принадвинув на лоб засыревшую шляпу с полями брюнетик (еврей из Ньюкастля), страдающий, как и я, подобравшись ко мне, посмотрел на меня и прошлепал сырыми губами мне в ухо:
– «В Россию?»
– «Да…»
– «Призваны на военную службу?..»
– «Да, призван, а – вы?»
– «Тоже призван…»
Соляные выплески шлепнулись, фосфорея, с размаху и – промочили мне ноги.
– «Ааа… ааа…»
– «Еще долго нам маяться»
– «Вам очень долго, а мне лишь до Бергена…»
– «Как, почему?»
– «Но послушайте», – лепетала фигурка, «послушайте: стыдно вам, взрослому человеку, спешить на побоище…» Глазки фигурки блеснули.
– «Так вы значит?»
Чуть было не сказал «дезертир…»
– «Не увидите больше меня; я – исчезну…»