У трактирщика Шимунека окна еще освещены. Оранжевый свет вырывается сквозь два квадрата в густую темень; на зеленой, как плесень, стене комнаты внизу, в желтом свете керосиновой лампы, видна в золотой раме картина с сюжетом из «Севильского цирюльника» Россини: Фигаро и дон Базилио. Стены — цвета молодой травы, на столе красные сочные ломти арбуза, пивные бутылки, сало, грязные тарелки, из кухни доносится звякание посуды, а хромой Шимунек сидит, сгорбившись над ларцом, и считает деньги: в этот вечер у него было какое-то торжество. Слышно, как в сарае захлопали крыльями куры, из лесу донесся далекий крик совы, ветер прошелестел в листьях, и вновь воцарилась долгая гнетущая тишина. В Костаньевце, где-то внизу, за мельницей, раздался одинокий глухой выстрел. И снова стало тихо. Спят старые соломенные кровли, сараи, спят утки по птичникам. Влажный аромат теплого кукурузного хлеба смешивается с запахом скотных дворов; шуршит на ветру кукуруза; падают редкие тяжелые капли дождя, подходит осень, а он по-прежнему попусту тратит время на странную надломленную женщину.
«Почему она сегодня так нервничала? С первого дня, как появился здесь этот загадочный тип, она отошла от Филиппа и держится с непонятной холодностью. Что за человек этот Кириалес? Откуда приехал? Жует себе английскую трубку, сидит в облаке сладкого дыма и смотрит на все так странно, словно ему известно больше, чем простым смертным. Он старый Бобочкин приятель, но где она познакомилась с этим грузином? Кавказский грек, доктор медицины, искатель приключений, кто он, этот человек с длинными, пожелтевшими от табака, тонкими, холодными пальцами? Зачем он приехал, что тут делает и куда едет? И к чему все это вообще клонится?»
Сергей Кириллович Кириалес, кавказский грек, воспитанник Сорбонны, дважды доктор — дерматологии и философии, сыгравший в драме этих больных, малодушных и растерянных декадентов роковую роль, был русским эмигрантом. Появился он в кругу Бобочки в эру Баллочанского. До этого он работал в Риге фельетонистом «Rigaer Tageblatt». Мать его была греческой еврейкой с одного из малоазиатских островов, а отец, Кирилл Павлович, — русским офицером.
Этому пожилому, холодному и замкнутому человеку перевалило, вероятно, за пятьдесят, однако прочитать что-либо на его лице о его жизни было совершенно невозможно. Хмурый, бесстрастный, смуглый, с иссиня-чернымн буйными кудрями, доктор Серж (как в свое время величала его Бобина свита) говорил на всех европейских и ближневосточных языках, исколесил вдоль и поперек все континенты, взирая на мировые события и проблемы весьма безучастно, словно все это происходило на другой планете.
Филипп сразу почувствовал над собой какую-то непонятную власть Кириалеса; грек обладал какой-то удивительной способностью разрушать замыслы Филиппа, подрывать его идеи и увлечения, лишать всех физических и духовных сил.
С раннего детства сталкиваясь с разными людьми, Филипп всегда ощущал зависимость от них и странную стесненность. С людьми же, больными от природы, истеричными, надломленными и психически неуравновешенными — словом, в какой-то мере неполноценными, Филипп совершенно терялся. К разным фантомам и феноменам он испытывал болезненный интерес, понимая их незаурядность и исключительность; эти люди вызывали в нем какую-то особенную физическую неприязнь (часто граничащую с отвращением), он чувствовал на себе их ярую ненависть и злобную враждебность ко всему, что составляет его личность, и все-таки не мог избавиться от их губительного влияния, и, как губка, впитывал в себя их ядовитые флюиды.
К таким людям принадлежал и Сергей Кириллович Кириалес. Отец Сергея Кирилловича, Кирилл Павлович, сын киевского купца, был офицером. Слабоумный, с раздутой от водянки головой, с шеей, заплывшей салом, с разбухшим, как у утопленника, лицом безжизненного белого цвета, какой бывает у грибов, проросших в сырых подвалах, он продремал весь свой век на откормленных белых кобылах. А дед Сергея всю свою жизнь провел в темной глухой улочке Киева, в лавке с ацетиленовой лампой, среди развешанного готового платья, точно среди висельников; в жутком зеленоватом свете ацетилена, среди груд вонючего сукна все лица казались склизкими, как у утопленников. И вдруг в отпрыске этого тупого, плешивого, гнилого и вырождающегося рода — в Сергее Кириалесе — забурлила еврейская, восточная кровь. Кто знает, не стал ли бы и он пьяницей-офицером или слабоумным торговцем готового платья, если бы разыгравшиеся события не перебросили его из Санкт-Петербурга в Тибет, а из Тибета через все континенты — к Бобочке Радаевой в Костаньевец, откуда в одну дождливую ночь он исчез также внезапно, как и появился. Трудно сказать, было ли в поступках Кириалеса, с такой пагубностью отражавшихся на Филиппе, в самом деле что-то магическое, или все дело было в болезненных свойствах характера самого Филиппа, который часто поддавался влиянию не совсем нормальных людей, что всегда приводило к тяжелейшим кризисам и надломам.