— Люди есть люди, и ничто человеческое, к сожалению, им не чуждо. Если и эти последние усилия ни к чему не приведут, тогда уж ничего не остается. А вы, значит, за всеобщее и неотложное уничтожение? — попытался возразить Филипп, вообще-то абсолютно равнодушный ко всяким социальным движением.
— Нет, не за уничтожение! Напротив! Я лишь отделяю верующих от неверующих! Верующий стоит на первоначальной ступени человеческого мышления: эта ступень ниже знания и гораздо ближе к животному миру, чем это принято думать. А все громкие фразы о человеке по-прежнему идут в русле представлений и верований верующих! Чиновники синдикатов со своими повестками дня и иезуиты на амвонах провинциальных церквей по сути дела одним миром мазаны. А суть в неизменном голосе желудка, вот ради этой двуногой ненасытной утробы люди, точно попугаи, и талдычат всякие резолюции! Ведь человек рождается один раз! И хотя мир вне нас объективен и настолько долговечен, что эта долговечность кажется нам вечностью, тем не менее, дорогой мой, человек живет один раз! И кто этого не понимает, тому лучше было бы и не родиться! Меня же возмущают не те, кто за идеи готов в самозабвенном и самоотверженном порыве покончить самоубийством, а те ничтожные попугаи, что с пафосом твердят резолюции с амвонов и в передовых статьях, — вот кто одиозен! Глупые птичьи перепевы с чужого голоса мне отвратительны! Тридцать тысяч революций свершается в природе ежедневно; когда обезьяна впервые разожгла костер, это была наверняка великая революция: возникли причина и следствие. Когда человек посеял первое зерно, приручил лошадь, поднял рычагом камень, — это тоже были великие революции в преодолении невежества и страданий! Процесс превращения орангутанга в художника-импрессиониста, жаберных в земноводные, рабов в христиан — процесс революционный, только очень длительный, и, конечно, какая уж тут вера? Земля, несомненно, круглая и вращается вокруг солнца, но просидеть из-за этого три года в каземате — непростительная глупость, хотя я и сам погубил свою молодость из-за такого вот коперниковского вздора, пытаясь доказывать очевидные и банальные истины!
Филипп слушает этого оригинала, отмечая про себя, что тот манипулирует трудными и серьезными вопросами с легкостью жонглера, подобно капеллану, который, сидя у них за спиной, лихо щелкает костями домино по мраморному столику. Конечно, Сергей Кириллович Кириалес повторяет старые, избитые истины, но до чего впечатляюща его речь, даже вопреки очевидности она звучит убедительно.
Боба слушает его, затаив дыхание. Видно, что она прямо упивается каждым его словом; грек старый ее знакомый, а в прошлом, видимо, и любовник! И разве эта совершенно нескрываемая недоброжелательность по отношению к Филиппу и его живописи не объясняется в какой-то мере скрытой ревностью? Все то, что грек говорил о живописи, в основном правильно, во всяком случае, в части, касающейся Филиппа. Но о социальных проблемах он говорит довольно путано. Правда, они уже выпили литр ракии и на столе появились новые пол-литра, и каждый из них, наверное, выкурил по двадцати сигарет, и сейчас в пальцах дымится по новой, но рассуждения грека об инфантилизме Филиппа, которое обусловлено замедленным половым развитием, просто-напросто наглость! Что якобы вся его философия не что иное, как запоздалое юношеское томление, с одной стороны, и последняя вспышка чувственности, с другой. А поскольку в организме его уже появились первые признаки старости, то все это выглядит довольно-таки смешно и уродливо. Но почему слова этого грека надо принимать за веру, даже не пытаясь ему возразить? Потому что он дерматолог и доктор философии? Потому что он просидел три года в какой-то крепости? Впрочем, кто знает, сидел ли он вообще в крепости, и кто он на самом деле и откуда взялся? Баллочанский одобрительным кивком сопровождает каждое слово Кириалеса, и Филипп в глазах этого паралитика выглядит обыкновенным слюнтяем и дураком, который позволяет над собой издеваться! Грек рассуждает о живописи, не имея о ней ровно никакого понятия! Говорит избитые фразы и фарисействует так же, как его иезуиты! Да и сам он словно какая-то тайная тень иезуитов. И откуда только его принесло сюда?