Какой-то миг я не мог понять, что хуже – хаос предыдущих мгновений или кромешная черная тишина настоящего. Но слабенькие вопли ужаснувшихся людей вернули мне самообладание, и меня осенило, что хоть они-то, по крайней мере, не поняли этого тайного ужаса – последнего, что опаляет сознание и сводит с ума, того, что восстает в темные часы и бродит в бездонных провалах разума. Быть может, они тоже слышали – как это слышал я – тонкий, далекий, свистящий звук, безумное завывание из неизмеримой бездны космического пространства, тот вой, что опадал вместе с ветром, те слова, что стекали по склонам воздуха:
– Текели-ли, текели, текели-ли:.. И они, конечно же, видели эту тварь, что, вопя, вышла на нас из тонущих руин, эту искаженную карикатуру на человеческое существо с глазами, совершенно впавшими в массивные складки чешуйчатой плоти, это создание, что раскачивало руками и тянуло их к нам, бескостные, будто щупальца осьминога, – тварь, что визжала и болботала голосом Пола Туттла!..
Но все же они не могли знать тайны, которую знал я один, тайны, о которой, наверное, догадался в тени своих предсмертных часов Амос
Туттл, – тайны, которую его племянник понял слишком поздно: что пристанищем, которого искал Хастур Неизрекаемый, пристанищем, которое было обещано Тому, Кто Не Может Быть Назван, был вовсе не тоннель под домом и не сам дом, но тело и душа Амоса Туттла, а поскольку этого не произошло – то живая плоть и бессмертная душа того, кто жил в этом обреченном и проклятом доме на Эйлзбери-Роуд после него.