— Я нужна ему, — ответила я спокойно.
— Но Алан… и мы… и… вообще…
Она присела на диван и уперлась ладонями в подлокотник, будто старалась удержаться в реальности.
— Алан привязан к тебе больше, чем ко мне, Даша. Эрик всегда говорил, что наследника скади суждено воспитать тебе. Он был прав.
— Но ты ведь…
…умрешь.
Это слово замерло у нее на губах, застыло инеем.
Даша не понимала, что смерти я больше не боялась.
— Справлюсь.
На лестнице я столкнулась с Ларой, и защитница отшатнулась от меня, как от отреченной. В каком-то смысле так и было. Странно, но меня больше не трогали ничьи косые взгляды. Я была свободна. Легка. И шла к своей цели. Только решившись на отчаянный поступок, ты навсегда прощаешься со страхом перед ним.
Алан делал аппликацию в детской. Нахмурившись, мазал клочок цветной бумаги клеем и лепил его на лист. Получалось ярко-синее небо с обрывками белых облаков. Небо плавно опускалось в закатное море, и волны лизали его размытый край.
— Красиво, — восхитилась я и присела рядом с сыном.
— Папа на небе, — сообщил он очень серьезно и ткнул пальчиком в большое пухлое облако над горизотом. — Теперь у него есть мягкая подушка.
— Ты очень заботливый сын.
Грудь сдавило запоздалым сожалением. Глубокой грустью. Мне не хотелось прощаться, отпускать его. Уходить. Скорее всего, он не поймет. Обозлится, как Эрик когда-то обозлился на мать. Будет страдать.
Но, в отличие от Эрика, у него рядом будут близкие, которые всегда поддержат. И если честно признаться, не вышло из меня путевой мамы…
Я долго сидела у детской кроватки и держала его за руку. Смотрела, как он спит и думала… О чем-то думала, наверное. Не помню. Помню темно-синие занавески, перетянутые бантами. Машинку без колеса у ножки комода. Плюшевого медведя на софе в углу.
Жарко было. Жгло в груди, першило в горле, и оттого, наверное, слезы катились — крупные, горячие.
В коридоре отпустило. Стена, к которой я прислонилась, холодила лопатки, и дышалось легче. Слезы высохли, только глаза горели и щеки. И руки тряслись — скорее всего, от усталости.
— Я говорила, что ты чокнутая?
Лара подошла бесшумно, как кошка. Встала рядом и подняла глаза к потолку. Я молчала и, наверное, поэтому она пояснила:
— Роб мне сказал.
— Будто тебе не радостно, — ответила я и отвернулась. Говорить с ней сейчас хотелось меньше всего. И еще меньше хотелось, чтобы она видела меня слабой.
— Чему я должна радоваться?
Я пожала плечами.
— Ты никогда меня не любила.
— Я тебя ненавидела. — Она вздохнула. — И сейчас ненавижу. То, что ты делаешь… У тебя было все! Ты не ценила никогда. И сейчас — ты хоть понимаешь, что ты делаешь сейчас?
— С собой? — усмехнулась я и посмотрела на нее. Раскрасневшуюся, яростную. Живую. Настоящую Лару, которую редко увидишь такой. — Или с ним?
— Ты меня мало волнуешь.
Взмах ресниц, заправленная за ухо прядь. Всегда правильная и ослепительная, сейчас Лара старалась не выглядеть потерянной и несчастной. Выходило не очень. За масками, которые мы надеваем, всегда скрываются живые люди — уязвимые и слабые. Маски, как панцирь, защищают нас от ударов судьбы.
— Я не обязана быть с ним лишь потому, что ты так сказала.
— Он любил тебя. Всегда.
Гнев защитницы медленно оседал и впитывался в ворс ковролина.
— Как и я его.
— Тогда почему уходишь?
— Эрик — мой муж. Я вышла за него не от безысходности и одиночества — сольвейги всегда в чем-то одиноки. Мы — единое, как бы пафосно это ни звучало. И со дня венчания я не могу иначе.
— Никогда не понимала тебя, и сейчас не понимаю. Но если ты уверена, что так правильно… — Она повернулась и впервые в жизни посмотрела на меня, а не сквозь меня. Странное ощущение. Будто мне было дело до того, что она меня заметила. Пришла. Говорит. — Удачи, Полина.
И лишь потом я поняла, что Лара впервые в жизни назвала меня по имени.
Глава 24. Прощание
Прощания — утомительная вещь. Особенно, когда люди тебя жалеют. И я отчего-то медлила, стоя у подъезда знакомой пятиэтажки — дышала предрассветным, морозным еще воздухом и не решалась войти в подъезд.
Когда я пришла сюда впервые, была глупым, испуганным ребенком. Странно вспоминать это сейчас, прошлое кажется нереальным далеким и не моим. Только собака лает в отдалении, совсем как тогда, громко, надрывно. И летает, кружась и едва касаясь асфальта, выброшенный кем-то мимо урны полиэтиленовый пакет.
Пахнет сыростью и морозом. Щипает щеки, а изо рта вырывается рыхлый пар.
Зима все еще охотится ночью, покрывает изморозью свежую, нежно-зеленую траву, сковывает льдом лужи и студит завернутые в бинты ладони…
Тихо. Только издали слышится приглушенный гул машин.
Пора, сказала я себе и шагнула в полумрак подъезда. Еще в прошлом году тут перегорела лампочка на первом этаже, и ее так и не удосужились сменить. Я считала ступени, стараясь не думать, что буду делать, когда, наконец, приду. А потом долго стояла под дверью, пытаясь отдышаться, успокоить пульс и сбесившиеся мысли.
Пока не открылась дверь. Сама, без звонка, стука или какого-то иного предупреждения. Хозяин будто чувствовал, что я пришла. И замер на пороге, не решаясь впустить меня внутрь. А я не решалась войти.
Ощущение было странным. Непривычным. Будто смотришь в лицо опасности, но ощущаешь пустоту. Ни звоночка, ни тени страха или тревоги — вполне привычные чувства исчезли.
Андрей тоже понял. Прищурился. А потом недоверчиво выдавил:
— К…как?
— Ритуал очистки жилы, — честно призналась я. — Его проводят…
— Я знаю, зачем его проводят!
Я вздохнула.
— Впустишь? Кофе бы…
Кофе пах вкусно. Булочки были мягкими и пахли ванилью, что рождало сумбурные мысли — острые и неправильные. Поэтому булочки я есть не стала. И блюдо отодвинула подальше, чтобы не подвергаться соблазнам.
— И что теперь? — тихо спросил Андрей, расправляя складки на безупречно белой занавеске. Посмотрел на меня исподлобья и, наверное, в очередной раз убедился, что моя жила пуста. Теперь я не могла чувствовать подобных проверок.
— Теперь я найду Эрика.
Не могу не найти. Иначе все, что я делала последний год, было напрасным. И сны, и пророчество в книге, и встреча с Гуди.
Все. Даже смерть Хаука.
— Ты умрешь. И на факт, что найдешь его. Никто не знает, что происходит с теми, кто полностью лишился кена, Полина.
— Я знаю. Я — сольвейг, и могу бывать в мирах искупления. К Тану ходила несколько раз. А Эрик снится мне каждую ночь. Он там один, Андрей!
— Тогда почему ты не пошла к нему, как к Тану? Если можешь?
— Потому что он закрыл свой мир от живых. — Я опустила глаза и разгладила несуществующие складки на скатерти. Смахнула на пол одинокую крошку. — Чтобы не ходила…
— То есть Эрик этого не хотел, верно? — Андрей подался вперед, накрыл своей ладонью мою.
— Плевать, чего он там хотел! Он ушел. А я здесь, и мне решать, что делать дальше.
— Я запомню тебя именно такой — самоотверженной и смелой.
— Запомни, — улыбнулась я. — Я буду рада, если ты будешь обо мне вспоминать.
— Шутишь? Хищную, которая ворвалась в мою квартиру со скалкой, невозможно забыть, — рассмеялся он.
Кофе остыл. Утро плавно растеклось по квартире — солнечное, теплое. Весенний ветерок шевелил занавески, я сидела, откинувшись на спинку плетеного стула, а мне улыбался охотник, которого я знала, казалось, всю жизнь.
Прощания утомляют лишь в том случае, когда тебя не готовы отпустить.
Впереди меня ждало как раз такое — тягостное, депрессивное, сложное, и я копила силы, чтобы его пережить.
К атли я приехала к обеду. Отпустила таксиста у ворот, коснулась пальцами прохладных прутьев ограды. Набрала на сенсорной панели знакомый код. Толкнула поддавшуюся калитку и вошла во двор.