Промелькнула Калуга с ее привокзальным храмом, колоколенкой, восстанавливаемой, видно, по кирпичику, трудно, но и терпеливо, с любовью. И снова думаешь: вот она — «русская идея» — идея смиренного, последовательного преодоления… собственной ли греховности, пространств ли или разрухи житейской — чего угодно. Идея созидающая, подготавливающая подспудно в самых невыносимых и тягостных обстоятельствах расцвет самобытной, действительной жизни.
Через час автобус ныряет в сумеречный Козельск, и дальше темнеет так быстро, словно кто-нибудь за лесом прикручивает фитиль керосиновой лампы. Еще немного — и тьма кромешная, ночь, не видать ни зги. Желтоватый свет полощется вяло в душном салоне, и автобус кажется субмариной, погруженной в неведомые глубины. Все глубже и глубже…
Остановка. Я ничего не могу различить за окном. Где мы?.. Тревожно скольжу взглядом по головам паломниц. Но вот черные платочки тронулись, поплыли вверх и вперед — к выходу. Значит, и мне пора…
Выхожу из автобуса, озираюсь впотьмах, пытаюсь понять, в какую сторону мне идти… Собираюсь уже спросить, и вдруг — вот она! — в двух шагах от меня: величественно и строго темнеет на фоне неба куполами, башенками, корпусами своими — Оптина!.. Как просто все! Неужели я снова здесь?! После десяти лет разлуки…
Я бреду по морозному хрустящему снегу в каком-то блаженном бессилии и никак не могу осознать реальность происходящего. Подхожу ближе и вместо центральных ворот вижу строительные щиты, за ними нагромождение лесов с подмостками и сколоченными из досок перильцами. В глубине возвышается почти уже завершенная кирпичная башня с высокой, под новые ворота, аркой.
Значит, вход теперь в другом месте, но где? Я перебираю в памяти все оптинские входы и выходы и гадаю: какой из них теперь может быть открыт? Между тем паломницы куда-то исчезли, спросить не у кого, и я уже готовлюсь обойти всю Оптину кругом, как вдруг метрах в двадцати открывается вырубленная в южной стене небольшая калитка. Мне почему-то кажется, что десять лет назад ее не было, или она была все время закрыта? Рядом с калиткой доска объявлений. Я останавливаюсь. Оттягиваю время, высматриваю — что там написано? За стеклом на щите листочки: «Расписание богослужений», «Распорядок дня паломника», но в темноте видно плохо, да и думаю я о другом… Плавают строчки перед глазами… Никак не могу собраться с духом… Ну все, пошел. Иду…
Кладу у калитки поклоны с одной молитвой, с одним горячим желанием: Господи, не оставь! Не отвергни мое окаянство! Оптина… Не вынес я испытания временем, нагрешил за эти десять лет страшно… Прости меня, Господи, дай силы исправиться! Так, чтобы уже навсегда… Чтобы Тебе послужить всей оставшейся жизнью!..
За калиткой освещенная фонарем сторожка. Я наклоняюсь к окошку, собираюсь обратиться с вопросом к дежурному, но тут вместо бородатого, аскетичного лица монаха всплывают бритые, упитанные физиономии двух мужичков — по виду сельских механизаторов. От неожиданности я теряюсь и начинаю бормотать какую-то нелепицу.
— Скажите, а как мне остановиться?.. В смысле паломника… То есть… ну, в общем… Кто тут главный? — заканчиваю я свой бредовый пассаж и вижу перед собой недоуменное лицо «механизатора» в нахлобученной на глаза пыжиковой шапке.
— А-а, — догадывается он наконец, о чем идет речь, — так это тебе через милицию надо.
Он наклоняется ближе к окошку и показывает рукой, как будто чертит в воздухе план:
— Выйди обратно, направо поверни, немного пройди, потом налево, и там вагончик будет строительный — вот это и есть милиция.
— Ага, спасибо, — буркаю я смущенно в ответ и возвращаюсь во «внешнюю тьму».
Вагончик виден от калитки — бледнеет возле дороги, у пятачка, где разворачиваются автобусы. За первой дверью открываются темные сени, а за второй — небольшая светелка с перегородкой и высоким, как в настоящем опорном пункте, стеклом.