Мне хочется подойти к нему после службы, поговорить, вспомнить прошлое… но я боюсь разрушить то цельное впечатление, что давно сложилось в моей душе. Боюсь смешаться, что-нибудь не так сказать, все испортить. Отчужденности возможной боюсь… Нет, пусть уж все будет по-прежнему.
И я не подошел, только поклонился ему благодарно, когда он прошел мимо. Узнал ли он меня? Не знаю, но думаю, что нет. Это ведь только для меня Оптина — все, а я для нее — один из тысячи тысяч. Разве же всех упомнишь?..
Когда-то, десять лет назад, в Оптиной на деньги, вырученные от продажи самодельных четок, купил я какую-то книжонку копеечную и решил отослать ее родным. Как весточку… Обратился к отцу Феофилу. Он просто сказал: «Давай, я отправлю». Потом — как оказалось впоследствии — посоветовался в алтаре со старцем, и вот — через месяц я узнаю, что семья моя получила посылку из Оптиной с книгами, иконами, свечами и рушником… для венчания! Через полгода все это пригодилось нам с Аленой — с Аленой, о существовании которой я в то время даже не подозревал!..
Служба заканчивается. Вслед за неспешным потоком я приближаюсь к той самой старинной Казанской иконе Божией Матери, что когда-то преобразила мою жизнь. По ступеням поднимаюсь к освещенному мягким лампадным светом кроткому лику… Сердцем прибегаю… прикасаюсь губами, лбом к холодному стеклу и прошу: не отвергни, Владычица! Помоги…
Внимательно, строго взирает Пречистая и, кажется, испытует: каков ты еще будешь? Сколько раз зарекался, а все грешишь!
Мне и горько, и стыдно, но — что поделаешь? — все правда. И хочется исправиться уже по-настоящему, навсегда… Хочется еще сподобиться милости…
Строго глядит Пресвятая — под глазами темные тонкие лучики:
— Не будешь больше?
— Нет. Не хочу!
— Смотри… Лучше уж умереть.
— Лучше.
* * *
После службы, выходя из храма, обращаюсь к бородатому пареньку-паломнику в кирзаках и стареньком ватнике.
— Прости… ты, я вижу, вроде как свой… Давно здесь?
Он молча, перекрестившись, натягивает шапчонку, отворачивается и идет по своим делам. Я бреду следом.
— Скажи… Отец Илия здесь?.. Как его найти?
— Илий, — поправляет сурово.
— Ну да… Илий… Здесь он?
— Ну как — здесь?.. Вот, в храме не было, — отвечает словно бы с усмешкой и как-то неохотно, с ленцой.
— Да нет, я в смысле… В монастыре он сейчас или нет?
— Вроде был.
Я понимаю, что парняге нет никакой охоты со мной разговаривать, но для меня это очень важно, и я все-таки пристаю с расспросами навязчиво, как нищий у церковных ворот:
— А как его найти?
— Ну как?.. — в голосе слышится уже явное раздражение и досада. — В храме, на дворе — я не знаю, — где придется!
— А утром он будет на службе?
В воздухе повисает безмолвное «уф-ф!».
— Не знаю. Ничем не могу помочь.
— А старцы еще есть в монастыре?.. Отец Феодор вот…
Дальше паренек разговаривает уже явно сдерживая себя, через силу.
— Не знаю такого… Вообще-то старец у нас один.
— Ну да… Конечно… Я имел в виду — опытные монахи есть еще?.. С кем побеседовать можно, совета спросить?
Он молчит, и видно, как надоели ему эти бестолковые, назойливые паломники.
— Не знаю я!
— Ну, прости…
Мы продолжаем идти рядом — теперь уже решительно молча — по одной тропе. Идем, поскрипываем снежком, дышим… Вышли из монастыря, перекрестились, положили поклон и дальше идем… И опять рядом — плечо в плечо. Ну что поделаешь, если нам по пути?..
В трапезной людей немного. Помещаются сразу все, и даже остаются свободные места. Я замечаю, что некогда общий зал разделен теперь надвое и столы стоят не вдоль, а поперек. На столах миски, кастрюли с кашей пшеничной, гороховое пюре, суп, редька, хлеб — всего вдоволь. Паломники гремят оживленно и бодро скамейками, рассаживаются, разбирают тарелки, ложки…