И знаете что? Я бросился его обнимать с самой искренней и непосредственной радостью, потому что давно чувствовал, не знаю почему, что вот именно они — Лена и Виталик — созданы друг для друга, а я только свидетель их счастья, но никак не жених, даже в ретроспективе самых смелых и дерзких фантазий.
Но потом я сидел один в вечернем, темном осеннем дворике, падали листья, и было почему-то так бесконечно, необъяснимо грустно и в то же время так пронзительно светло на душе… И какие-то слова теснились в сердце, и эти слова были для Нее… и, конечно, о Ней:
Ветка качнулась, и лист, зарыдав, оборвался,
Тонкие пальцы разжались всего лишь на миг.
Это был я — я, не встретив тебя, расставался,
Я не хотел, просто ветер подул — баловник…
Через полгода она умерла. Возвратилась та — непонятная, злая болезнь, но гениальный доктор уже уехал на историческую родину, и заменить его оказалось некому… Мой друг — девятнадцатилетний вдовец — привез из Москвы, где она лежала в последней больнице, урну с Ее прахом. Мы сидели в комнате, смотрели на эту урну и не понимали, о чем еще можно говорить в жизни!
Знаете… в восемнадцать лет ведь все фантазии и безделушки… ладно, не все… но эта смерть была настоящей, и это необходимо было как-то осмыслить и ответить… так же по-настоящему. Но как?!
В то время я окончательно возвратился из Архангельска, осознав, что без Крыма не могу. Где-то подрабатывал, чем-то существовал, но душой лихорадочно искал как будто потерянную безнадежно жизнь.
Был вечер, когда я, как обычно, шел в библиотеку со своей потрепанной, опухшей от чужих сентенций тетрадочкой и издали услышал странные звуки.
Это сейчас, услышав пляшущее бульканье барабанов и звон каратал, завидев улыбающихся людей в шафрановых одеяниях, многие досадливо морщатся и спешат мимо, а в то время это было… ну как вам сказать… для меня лично это было Событием, причем какого-то высшего, не рассудочного порядка. Просто на нормальной советской улице впервые появились какие-то ненормальные люди, предлагавшие что-то большее, нежели эскимо, канцтовары или билет на концерт филармонии.
Я подошел и заговорил с одним из них, самым авторитетным на вид, худощавым и отрешенным, кажется, от самой отрешенности.
Он взял у меня из рук потрепанную тетрадь и прочел вслух написанное на титульном листе: «Я знаю, что правильно, но не имею склонности следовать ему. Я знаю, что неправильно, но не могу отказаться от него».
— Кто это сказал? — спросил отрешенный человек.
— Сатисчандра Чатте́рджи и Дхирендрамохан Датта, — ответил я привычной скороговоркой. Книгой этих авторов «Древнеиндийская философия» я не то чтобы интересовался тогда, а упивался, спасался, прятался в ней от безумства действительности.
— Чаттерджи́, — поправил он меня в ударении и добавил: — Приходи на лекцию.
Как оказалось, это был единственный в России ученик Прабхупады[52] — Ананта Шанти. Аскет, отягощенный потомственной интеллигентностью, он просто обречен был говорить пространно, но убедительно. И он это делал.
Я отправился на лекцию в клуб какого-то НИИ, о существовании которого до сих пор и не догадывался.
Ананта Шанти сидел посреди сцены на стуле в белых одеждах санньясина[53], изящно заложив ногу за ногу и проникновенно, очень проникновенно говорил о чем-то «возвышенном» и «духовном». Это все, что я запомнил по существу, но на меня произвело сильное впечатление именно то, как он говорил. И впечатление было, видимо, сильным, потому что я несколько раз ловил себя на том, что начинаю видеть вокруг головы Ананта Шанти свечение, подобное нимбу. Поверьте, я не экзальтированная личность и плохо поддаюсь внушению, но это видение нимба было настолько навязчивым, что мне приходилось несколько раз его отгонять, почти с испугом.
Такой вот «нимбоносец» появился в моей жизни.
Меньше чем через месяц я уже сидел на корточках в ванной днепропетровского «ашрама» и мне брили наголо голову. Ашрам — кришнаитское общежитие — размещался в обычной двухкомнатной квартире, одна из комнат которой была завалена полуфабрикатами кришнаитской литературы, из которых нужно было, разрезая и складывая по страницам листы, делать «агитброшюрки». Пол второй комнаты был сплошь, как в борцовском зале, затянут матом, на котором можно было сидеть днем и спать, укрывшись одеялом, ночью. Возле стены был устроен «алтарь» с изображениями Кришны, Радхарани и Прабхупады, перед которыми каждое утро совершалась служба. Каюсь, и я не раз приложил к этому делу руку, с зажатой в ней благовонной палочкой или цветком. Мне трудно сейчас понять, как это было возможно, но я не чувствовал угрызений совести по поводу своего крещения, кажется, я даже не соображал толком — к чему оно меня обязывает и насколько оно несовместимо с тем, что я делаю. Я со спокойной душой считал себя христианином и в то же время «преданным Кришне». Но так было только вначале, пока я позволял себе беспечно скользить по поверхности. Когда же я попытался вникнуть в суть, а затем сознательно увязать одно учение с другим — вот тогда действительно чуть не тронулся умом от открывшихся мне чудовищных, непримиримых противоречий.
52
Прабхупада — индуистский религиозный деятель, основатель Международного общества сознания Кришны.
53
Санньясин — принявший посвящение в санньясу, которая характеризуется отказом от материальной жизни и сосредоточением на духовном.