III
Наутро хозяйка так и не появилась, равно как и к обеду, и я, спустившись в город, взял благословение у отца Сергия съездить домой в Симферополь.
Уже на следующий день ближе к обеду я возвращался обратно. Автобус развернулся на пятачке возле «Школы мастеров». Я вышел и вдруг увидел… всю мою «братию» с какими-то корзинами, сумками в руках.
— Не понял. Куда это вы? — удивился я.
— Все, — отвечают. — Выселили нас со скита, идем на вокзал.
— Как? Что такое?!
— Да шутим, шутим… В магазин за покупками спускались, теперь обратно идем…
Автобусы тогда до Староселья уже не ходили из-за проблем с горючим, и весь путь от монастыря до магазина или до Свято-Никольского храма, где находился наш «штаб», приходилось совершать пешком. Я взял какую-то сумку с продуктами, и мы пошли не торопясь в монастырь, разговаривая на ходу.
Уже возле Староселья перед нами замаячили в отдалении две фигуры. Одна была в розовом плаще, и Паша, едва завидев ее, пошутил: «О, моя жена! Она такой же плащ носила…». Надо сказать, что Паша действительно был женат и даже имел ребенка, но брак этот (гражданский) распался. Каково же было наше удивление, когда фигуры, свернув, стали подниматься уже прямо к монастырю.
В то время развалины скита, привлекая толпы туристов летом, зимой превращались в довольно пустынный и заброшенный уголок. Естественно, нам любопытно было узнать, что привело сюда в самое бессезонье двух барышень? Однако никто из нас не хотел заговаривать первым, и возможно, мы, обогнав их, так и прошли бы мимо, но одна из девушек (они оказались примерно нашего возраста) обратилась с вопросом:
— Вы не в монастырь случайно идете?
— Да, в монастырь, и даже не случайно.
— Как… — продолжала она, оглядывая нас, — а разве… разве он действующий?
— Теперь — да.
Девушки изумленно переглянулись.
— А нам сказали: тут развалины одни. Мы с экскурсией были в Ханском дворце, ну и решили пройтись. А тут — вы… Дело в том, что мы верующие — паломницы из Одессы…
Конечно, мы пригласили девушек после осмотра пещер зайти к нам в настоятельский дом на чай. Между тем, достигнув обзорной площадки, они повернули направо и стали подниматься по лестнице. Нам же оставалось только отворить перекошенную скрипучую калитку и войти в дом.
И вот я впервые оказался в жилой его части. Главная, большая комната вся была заставлена мебелью и вещами хозяйки (она принесла ключи накануне вечером, объяснила, как топить печь, и снова ушла). Во второй — располагался стол и кирпичная кухонная плита с духовкой, а в третьей, просторной и светлой, уже стояли четыре наши кровати. В углу до самого потолка возвышалась буржуйка, жарко натопленная и обогревающая великолепно все три комнаты.
Я опустился рассеянно на кровать и все пытался понять, что со мной происходит. Надо сказать, что появление девушек внесло в мои мысли сумбур. Конечно, все мы мечтали или по крайней мере помышляли в той или иной степени о монашестве, но в то же время не были связаны никакими обетами, и понятно, что сама возможность семейной жизни не отвергалась никем из нас окончательно. Словом, все мы находились тогда на распутье, и в таком состоянии встреча с православными девушками не могла, конечно, не поколебать нашего зыбкого равновесия.
Я механически застилал постель, доставал и раскладывал вещи, а сам ловил то и дело себя на мысли: придут они или нет? Ловил и тут же начинал на себя сердиться. Но когда я услышал в прихожей их голоса — чего таить, это не грех, — сердце мое забилось радостно. И все же я не мог забыть и ту иную, призывную красоту, которая владела моим сердцем всегда, даже в эту минуту.
Я взял флейту и вышел из дома.
Знакомый, казалось, до черточки мир преобразился вдруг со мной и во мне. Громады скал, неподвижные, отягощенные снегом ветви деревьев, бледное небо, сам воздух и свет — все это заговорило проникновенно и властно, и эта живая, безмолвная речь наполнила меня благоговейным трепетом, в котором, однако, было такое блаженство, с которым не способны сравниться никакие земные восторги. Я слушал, онемевший и восхищенный, и понимал, что, может быть, слышу прикровенно те самые глаголы жизни вечной[68] к слышанию которых во всей полноте изначально призван был человек. Был… Странное чувство, печальное, но вместе с тем и отрадное в высшей степени, переполняло меня так, что хотелось почему-то плакать.
Я поднялся по лестнице в пещерный храм и заиграл протяжную, грустную мелодию, казавшуюся мне выражением той любви, которую я испытывал к почивающей на этих святых местах благодати… Я играл мелодию, эхо разносило ее по заснеженному ущелью, и далеко внизу, в интернате для душевнобольных, кто-то отзывался радостным умалишенным воплем. Мне было жаль всех и себя самого за то, что я не могу вот так, прямо сейчас, взять и остаться навсегда в этой благодатной, утешающей красоте.