И я остался. Не побежал… А вскоре уже покачивался, подпрыгивал на ухабах наш грузовичок, и я с щемящей, светлой тоской смотрел на удаляющиеся во тьму, ставшие такими родными огоньки Оптиной пустыни.
«Успеется еще… — думал я. — Увидимся непременно». Увидимся. Вот только когда?..
УТЕШЕНИЕ
Потеплело как будто. Не июль, конечно, когда можно было с одной подстилкой отправиться в горы, не июль — ноябрь, и все же… Едва приметный, робкий вначале, потянул южный ветер, и все изменилось вдруг. Я ночью вышел на балкон. Тучи бегут торопливо, но это не здешние, чужие, я знаю… Я встречаю лицом сырую прохладу отступающей осени и понимаю, что такого больше не будет. Дальше придет зима.
В театре разброд, шатание умов и вялотекущая революция. Хочется все бросить, хотя бы ненадолго, как бумеранг. А ну его, в самом деле!..
Я хочу писать и боюсь не суметь рассказать о главном. Этот страх во мне так силен, что я подолгу не могу заставить себя взяться за «перо». И для писательства нужен воздух, а в городе душно, душно до обморока. И я решаюсь идти на Мангуп…
Вагоны электрички отремонтированы и выкрашены в веселенький голубой цвет. Не хватает только крокодила Гены с Чебурашкой на крыше. Где вы, герои мультяшные? В какой дыре зарабатываете гармошкой на хлеб и вино?..
Все. Новая жизнь началась. На платформе встречают «дружинники» с повязками красными на рукавах. Без билета не суйся. В вагонах духота несносная. Оконные рамы — новые, буковые — подогнаны тщательно… и вколочены все до одной насмерть. Ни ручек, ни шпингалетов — ни-че-го.
Хочешь — ломай ногти, выковыривай форточку, но не советую. Как бывший столяр.
Томительно тянется время; прячу глаза в пейзаж. Там перелески, холмы, поля голые, коровки сгрудились как щенята. Где их мамка? Вон — прохаживается вразвалку, с папироской в зубах, помахивает лениво плеточкой. Вороны за окном машут усердно крыльями, но отстают, и кажется, что летят медленно-медленно хвостами вперед…
Но, кажется, приехали.
Воробьи скачут озабоченно по платформе, тюкают в асфальт клювиками. Дернулась электричка — будто только того и ждали: усвиристели — докладывать кому-то, что видели.
Дымки струятся, стелются мирно, покуда хватает глаз, окуривают сады. Вдалеке громадами сизыми выступают куэсты. Это как в ледоход: одна льдина наползает на другую; только здесь река — плоть земная и льдины застыли на сотни миллионов лет. Каждая такая — несколько километров в длину, да и в ширину не меньше. Наклонная плоскость, поросшая лесом. Скользишь по ней взглядом, взлетаешь на юг и вдруг — срываешься в иной окоем: уходящие вдаль уютные долины, деревеньки, поля и сады…
В автобусе все свои, кроме меня. Но меня мало, и хочется верить, что я незаметен. Приветливый, добродушный татарин — шофер здоровается чуть ли не с каждым по очереди. Желающих поздороваться хоть отбавляй, и вот уже автобус забит под завязку.
— Э, что же вы, сами влезли, а девочек вон оставить хотите? — заступается водитель за подбежавших в последний момент подружек.
— Самые кучерявые! — замечает кто-то справедливости ради.
За девочками подбегает еще мужичок, но это уж и вправду последний.
— Вот какой заключающий сегодня хороший! — радуется шофер. — Всех утрамбует!
И он помогает мужичку, закрывая дверь поворотом своего рычажка. Наконец поехали.
В последний момент я решаюсь идти на Эски-Кермен, а уже оттуда поутру — на Мангуп. У меня нет воды, и даже баклажку я впопыхах забыл дома. На Эски родника нет. Только на противоположном «берегу» через поле, да и то в гроте под самой скалой. Пока доберешься — ночь будет непроглядная.
Я стал искать магазин. Набрел на пустырь, где затевалась когда-то грандиозная стройка. Серые бетонные плиты и замшелые блоки, брошенные как попало, навевали уныние. Хотелось поскорее уйти отсюда. Поплутав немного, я нашел наконец ларек с распахнутой настежь дверью, и девочка лет десяти продала мне бутылку минеральной воды. Я вернулся на дорогу.
Теперь только шагай — шевели лаптями. Пока иду окраиной села — всюду на обочине груды дымящегося навоза. Просторные делянки, соток по двадцать, огорожены чем попало: листами старого кровельного железа, ржавыми спинками от панцирных кроватей, просто натянутой второпях проволокой, через которую перелезть не труднее, чем перешагнуть через бордюр.
…Но вот я уже далеко за селом. Иду, заглядываю в душу каждой придорожной былинки. Каждую хочу назвать по имени, но не у кого расспросить имен. Редким знакомым радуюсь, как землякам на чужбине. Вот — тысячелистник, а это шалфей, железница, сухостойные узорчатые шары курая… И все-таки как мало я знаю, досадно мало…