Только собрался попить чай на солнцепеке, как услышал треск сучьев, стук клыков, грубый визг. Кабаны! Причуяв меня, драчуны коротко хрюкнули и бросились врассыпную.
Дни у промысловика похожи друг на друга, как близнецы. Встаешь, растапливаешь печь, завтракаешь, идешь на путик, проверяешь ловушки, ставишь новые, возвращаешься, опять затапливаешь печь, колешь дрова, ужинаешь, снимаешь шкурки (если вернулся с добычей), ремонтируешь одежду, заполняешь дневник и ложишься спать. Назавтра все то же самое.
Сегодня обошел Крутой. Пока пусто, хотя в душе уж на одного-то рассчитывал. Следов опять маловато. Что-то никак не уловлю в поведении соболей хоть какую-нибудь закономерность. Одну и ту же сопку то истопчут вдоль и поперек, то за целую неделю ни разу не освежат ни единым следом; то бегают как угорелые и в мороз, и в снег, то сутками в теплых норах отлеживаются.
В лагерь вернулся засветло. Луксин петушок сидел на березе и склевывал почки. Увидев меня, не улетел. Привык уже и ко мне. Я поколол дров, промазал улы кабаньим жиром. Перед сном вышел из палатки. Над головой бесстрастно мерцали россыпи мелкого жемчуга. Созвездия не приходилось искать. Они сами бросались в глаза. Небо в этот вечер выглядело громадным куполом, вершина которого высоко-высоко, а стенки сразу за деревьями.
Вокруг насквозь промерзшая тайга, на бескрайних пространствах которой лишь кое-где разбросаны комочки жизни: звери и птицы. Чувство потерянности и заброшенности охватило меня. В лицо вонзались обжигающие морозные иголочки.
Чтобы избавиться от нахлынувшей тоски и оповестить мир о том, что я жив и силен, достал ружье и шарахнул в звезды. Выстрел громом пронесся по тайге и долине реки, отдаваясь многократным эхом. В ответ донесся волчий вой, полный презрения ко всему окружающему. Выл серый не «у-у-у», как пишут в книгах, а «ыууу-ыу», хотя вряд ли можно передать все тончайшие оттенки волчьей песни.
Жутковато становится в такие минуты. Правда, чаще сам на себя страх нагоняешь. Как только начнешь прислушиваться к каждому звуку — услышишь и скрип шагов, и хруст ветки, и хриплое дыхание зверя. Но стоит отвлечься, заняться делом — как все эти пугающие звуки исчезают. Я думаю, что и в темноте человек испытывает страх из-за недостатка информации: не видит, что происходит вокруг, вот и мерещится всякое.
Без радио вечерами в палатке тишина космическая. Только печка поухивает, да изредка то дерево в лесу, то лед на реке стрельнет.
Самая неприятная процедура ожидает меня по утрам, и никуда от нее не деться. В палатке в это время настоящий морозильник. Если под открытым небом, например, минус 36°, то в ней минус 34 °C. Спальник от дыхания за ночь покрывается ломкой ледяной корочкой. Утром разогнешь хрустящие края брезентового чехла, высунешься по пояс и, скрючившись над печуркой, как можно быстрее набиваешь ее чрево дровами. Подожжешь смоляк и немедля ныряешь с головой обратно в спальник. Лежишь в нем до тех пор, пока живительное тепло не наполнит палатку. Случается, дрова с первой попытки не разгораются, и тогда истязание повторяется. Чтобы уменьшить продолжительность морозотерапии, смоляк и мелкие щепки готовлю с вечера.
Прежде растопкой занимался Лукса, и только когда он ушел в стойбище, я оценил его природную тактичность. Он ни разу не упрекнул меня за то, что встаю последним, когда в палатке уже тепло.
Возвращаюсь по-прежнему без добычи. Что-то стали обходить соболя мои капканы. Не пойму, в чем дело. Может, неумело маскирую? Или зверьки запах рук чуют? Много бы я отдал, чтобы понять причину.
Верховья Буге совсем оскудели, даже следы кабарожки исчезли. Она теперь согревает удалого соболя. Он таки сумел загрызть столь крупную для него добычу.
По следам восстановил, как это произошло. Соболь, вжимаясь в снег, подкрался к пасущейся в ельнике кабарге и попытался в три прыжка настичь ее. Шустрый олененок успел отпрыгнуть в сторону и помчался вниз по ущелью. Отважный хищник бросился вдогонку. Так они бежали, петляя по лесу, метров четыреста. На выходе из ущелья их следы скрестились в последний раз. Дальше на снегу был виден лишь след кабарги. Утопая в глубоком снегу, она отчаянно металась со страшным всадником на спине. Пытаясь сбросить его, прыгала из стороны в сторону, падала на спину — но освободиться все никак не удавалось. Цепкий наездник, опьяненный кровью, тем временем все глубже и глубже вгрызался в шею. Прыжки кабарожки стали короче. Изнемогая, она перешла на нетвердый шаг. На снегу появилась кровь, кое-где валялись клочья шерсти. Дважды она падала, но поднималась. Наконец завалилась на бок… Долина в этом месте узкая, и шоколадное, со светлыми пятнами тело кабарожки было видно издалека.