Жена его, Леля Куницына, наша ровесница, не успела позавтракать, и теперь раскладывала на сиденье, на разостланную бумагу, хлеб, помидоры и крутые яйца. Несмотря на серьезность обсуждаемого вопроса, все фыркнули, а Леля невозмутимо очистила яйцо и откусила половину. Профессор несколько мгновений колол ее взглядом, потом продолжил:
— Я почему отрицаю саму возможность подобного предположения? Мы — апатриды. У нас никогда не было никаких гражданских прав. Мы не участвовали в политической жизни, мы не избирали французских президентов. Да что говорить! У доброй половины эмигрантов не было даже элементарного права на труд. И вдруг нас соберут под французскими знаменами. Воевать! Уверяю вас, это пахнет крупным международным скандалом, а потому… просто не может быть! Вот увидите, все это окажется обыкновенной уткой. Никого никуда не заберут.
— Заберут, заберут, — убежденно сказал Сережа, — всех заберут.
— И меня? — ткнул пальцем в грудь Ильин.
— И вас, профессор, всех заберут на войну.
— Но мне пятьдесят лет! Леля… гм. Да. Ты, наконец, позавтракала? — и неожиданно сел на место.
Как по команде, мы опустили головы на поручни передних сидений, чтобы не расхохотаться вслух. Марк трясся, как в лихорадке. Некоторое время Ильин ехал молча, внезапно снова вскочил:
— Но я же не умею стрелять!
— Научат, — пожал плечами Сережа, — дело нехитрое.
— Да полно тебе, — одернула я его, — он же всерьез воспринимает.
Сережа угомонился, но долго еще переглядывался с Марком, кивая на профессорскую спину.
А в мире ничего не происходило. Мы проезжали через спокойные города и деревни. Люди, как обычно, занимались повседневными делами, в придорожной пыли валялись собаки с высунутыми розовыми языками. Стоило нам приблизиться, они вскакивали и мчались за автобусом. Отставали и долго стояли, помахивая хвостами. На лужайке паслось стадо овец. Хитрая корова, прижавшись к проволочной ограде, объедала нависшие над нею виноградные лозы.
Вечером мы расположились цыганским табором в придорожном перелеске. Было даже романтично и весело. Поужинали, разостлали тюфяки, улеглись, затихли. Но никто не спал, это чувствовалось. Шевелились, вздыхали, вертелись с боку на бок. Я прижалась лицом к Сережиному плечу.
— Что? — чуть слышно спросил он.
— Так заберут?
Он ответил не сразу.
— Видимо, заберут. От них можно ждать чего угодно. И знаешь, давай пока об этом не говорить.
Мы стали смотреть в звездное небо. Это был еще юг, звезды сияли ярко. Я протянула руку.
— Что ты делаешь?
— Звезду ловлю.
— Не надо ловить звезду. Пусть светит. А ты спи. Спи и ни о чем не думай. Я с тобой.
Весь следующий день мы ехали все дальше и дальше на север. По Голубой дороге, через мирные города и деревни. Но погода стала портиться. Запасмурнело, насупилось небо. Наша следующая ночная стоянка была неуютной. Поутру все проснулись от холода, промокшие от ледяной росы. Одеяла сушить было некогда, мы покидали их, как попало, и поехали дальше.
Как-то незаметно произошло отторжение. Никто громко не переговаривался через весь автобус, девочки примолкли, никто никого не просил спеть что-нибудь веселое. Настя шепталась с Марком, профессор Ильин, сгорбившись, трясся на переднем сиденье. Устал, сморило его, уже не было сил беспокоиться о возможном призыве в армию.
Слева от нас садилось солнце. Огромный малиновый шар. Поля и перелески на миг озарились удивительно насыщенным светом, потом стало быстро меркнуть, тени от деревьев удлинились до предела. Скоро шар этот, размягченный и дряблый, ушел в землю, запылал закат, засветились алым и желтым низкие разрозненные тучи. Закат дотлел, тучи подернулись пеплом, а мы все ехали и ехали, пока не настала ночь.
Мы дремали, привалившись друг к другу, и только неутомимый Петр Петрович решительно вел наш маленький кораблик, затерянный в необъятных просторах вселенной.
И вдруг он встал. Нас мотнуло от неожиданности.
— В чем дело, Петр Петрович? — спросил Сережа.
— Ничего не понимаю, — не оборачиваясь, отозвался Петр Петрович, — заблудились мы, что ли? Мы должны быть уже в Париже, а впереди — ничего.
Вокруг нас было темно, как в море. Мужчины стали пробираться к выходу. Петр Петрович открыл дверь, и все вышли наружу. В свете фар было видно, как они нерешительно озираются, совещаются, показывают руками направление. Потом Сережа и Марк отделились от остальных, и пошли по дороге. Вскоре их стало не видно.