Мать Мария сидела в канцелярии одна-одинешенька, пригорюнясь. Незавершенный отчет митрополиту Евлогию о произведенных затратах в пользу нуждающихся лежал перед нею. Мы встретились взглядом, она покивала и предложила сесть.
— Ну, что, Сергей Николаевич? — сложила руки на столе поверх бумаг, скрестила пальцы.
— Мы никуда не едем, — коротко ответил он, быстро глянул на нее и опустил голову.
— Да это-то понятно, — спокойно ответила матушка, — а дальше что?
Тогда Сережа стал говорить о принятом решении уйти из дома и прятаться где-нибудь с помощью друзей. Она хмурилась, досадливо поводила плечом и все поправляла лежащий перед нею лист бумаги.
— Нет, — сказала, наконец, — нет, нет и нет, Сергей Николаевич. Это никуда не годится. Это опасно. И сами пропадете, и товарищей подведете. Найдут, арестуют, получится страшно глупо. Я хочу предложить вам другое. Насколько мне известно, вы — хороший повар, а моя дилетантская стряпня уже всем в доме приелась. Как арендатор я имею право принять вас на работу.
— У вас будут большие неприятности, — перебил Сережа, — как раз права принимать меня на работу вы и не имеете.
— С этим как-нибудь разберемся, — легонько повела она пальцами, — я никого и спрашивать не стану. Возьму вас, и все. Мои материальные возможности вы знаете, я предлагаю вам бесплатное жилье, стол и очень маленькую плату.
— Ох, о чем вы говорите! — запротестовала я, обрадованная перспективой никуда не уходить.
Не хотела я никуда уходить! Матушка посмотрела с иронией.
— Наташа, условия надо обговаривать заранее. Сидите-ка вы смирно и молчите, — отделалась она от меня и уже одного Сережу спросила, — вам подходит такое предложение?
— Да. Безусловно. Но…
— Вот — «но». Вы должны получить официальную отсрочку. Понимаете? Официальную. Хотя бы на некоторое время. А там подумаем, как выкручиваться дальше.
Самое страшное, у Сережи на руках не осталось никаких документов. Хорошо, мои бумаги не успели сдать, и скромная моя персона еще не была зарегистрирована у немцев.
В этот момент в канцелярию вошла Ольга Романовна. Деловитая, озабоченная. Небрежно бросила на полку в шкафу сумочку, поправила воротник блузки. Матушка ужасно обрадовалась ее появлению. Ольга Романовна знала о начавшейся войне, знала и то, чего не знали мы. О заявлении Молотова. Мы в молчании выслушали его пересказ. Точно, как та женщина в церкви, матушка кивала каждому слову. Потом опустила голову на ладонь, потерла висок и лоб.
— Верно. Все верно. Но как будет трудно. Непередаваемо трудно.
Помолчала, снова скрестила пальцы и заставила нас вернуться к прерванному разговору. Она пересказала все вкратце Ольге Романовне. Та слушала внимательно, всматривалась в Сережино лицо, изучала.
— Вы сможете получить освобождение только по болезни, — сказала, подумав.
— Но я абсолютно здоров! — фыркнул Сережа.
— Нет, у вас больное сердце! — воскликнула матушка, и глаза ее разгорелись.
— Сердце? — изумился Сережа, — да я не знаю, с какой оно у меня стороны!
— Ничего, — обнадежила Ольга Романовна, — когда-нибудь узнаете. Наташа, — повернулась она ко мне, — вы должны пойти и сделать заявление о болезни мужа.
— Кому?
— Немцам. Тем, которые ведают вашей отправкой.
— А когда идти?
— Прямо сейчас. Завтра это будет нарочито. Они могут сопоставить, заподозрить. А сегодня вы еще можете ничего не знать о войне. Если спросят, так и говорите: ничего не знаю.
Я поднялась.
— А потом? — засомневался Сережа.
— А потом будет потом. Ступайте, Наташа.
Еще раз в этот день я вышла из дома, прошла через растерянный, возбужденный город. Странно, на улицах было очень мало немцев. То, бывало, они на каждом шагу попадались, а в этот день, 22 июня, как пропали. Или мне так повезло — не видеть их постылых, самодовольных, словно запертых на тяжелый замок физиономий. Я даже заволновалась по поводу конторы: вдруг закрыто?
Она была открыта, меня встретили весьма сочувственно. Приняли, научили, как правильно написать заявление. А я морду такую жалобную скорчила, слезу подпустила. Артистка!
Странное дело, перед французами я вечно боялась оказаться в положении униженной, ущемленной. Когда приходилось сталкиваться с мэриями, префектурами, да и просто в любой обстановке, держалась независимо и гордо, не думая о последствиях. Перед этими, неплохо говорящими по-французски немцами, ничего не стоило изображать из себя этакую сиротку Хасю, пускать слезу, благодарить за проявленное сочувствие. Я пришла их дурить, и дурила без всякого зазрения совести.