— Имею, — сердито ответила я, — и у нас будет ребенок. Мы этому ужасно рады. Вот и все мои соображения.
— Не понимаю! Не понимаю! — вздымала руки тетя Ляля. — Способности к исключительному легкомыслию у тебя просто феноменальные!
И стала уговаривать сделать аборт. И устроит все, и врача хорошего найдет, и все будет в порядке, без осложнений. И были в ее словах все резоны и здравый смысл, но я сказала:
— Нет. Я пять лет ждала, я даже ждать перестала.
— Чем кормить будешь? — вскричала тетя Ляля. — Подумала?
— Подумала. Сиськой, — отрезала я и уехала разобиженная.
Дома заглянула к матушке. Нет, я не сомневалась. Ясно, буду рожать, хоть тысяча войн. Я хотела услышать обыкновенное человеческое слово. Я все ей рассказала. И про Лялино предложение тоже. Матушка и секунды раздумывать не стала.
— Наташа, деточка, какой может быть разговор? Это такая радость — ребенок! И вдруг его уничтожить. Даже не думай об этом. Носи на здоровье, а мы поможем, все сделаем… Война! Война закончится, как заканчиваются все войны.
10
Ожидание. — Данила Ермолаевич. — Матушкины хлопоты. — Мещеряк. — Воздушная тревога
Я попала в особый мир. Мир беременных. В это время женщины тянутся друг к другу. Мы без конца выверяем месяцы, считаем на пальцах дни. Мы еще не матери, но уже и не просто жены.
С особой нежностью нас начинают опекать рожавшие женщины, раз за разом все красочней, с оттенком юмора, вспоминая свое, прошедшее. А ты слушаешь их, пытаешься представить грядущий миг отторжения ребенка — и не можешь. Так же невозможно представить и будущего младенца, и первое прикосновение к нему.
Мне повезло. В то время я была не одинока. В ожидании находилась и Тамара Федоровна. Сколько раз я прибегала к ней и кричала в восторге:
— Тамара Федоровна, стучит! — хватала ее руку и прижимала к животу.
Мы обменивались значительными взглядами и расходились по своим делам, прекрасно осознавая всю их вздорность и незначительность.
В феврале мать Мария и Ольга Романовна притащили целый чемодан приданого для малыша. Матушка рассудила мудро — подобрала не только голубые, но и розовые распашонки. Неизвестно же, кто родится — мальчик или девочка. Хотя Сережа настаивал именно на мальчике, и даже имя ему придумал — Вася, Василий.
Счастливая, разбирала я это богатство, брала в руки чепчики, крохотные, с кружевом, разворачивала байковые пеленки, щупала мягкое одеяльце. Матушка и Ольга Романовна смотрели любовно, приговаривали:
— Вот видишь, как все хорошо получилось с приданым, а ты беспокоилась.
Ранней весной матушка раздобыла карточки на получение вязальной шерсти. Раньше этой шерсти в Париже было сколько угодно. Теперь все исчезло, пряжу выдавали строго по карточкам в одном-единственном специальном магазине. Я отправилась покупать шерсть. Издалека увидела длинную очередь. Но не стала тревожиться. Французы всегда с большим почтением относились к беременным, неужто не пропустят? Но когда я подошла ближе, то увидела: уступать, пропускать, входить в положение — некому. Очередь вся целиком состояла из таких же, как я, сумасшедших беременных баб.
Это, наверное, была самая мирная, самая веселая очередь на всем белом свете среди царящего кругом безобразия, среди войны. Никто не толкался. Нам нельзя было толкаться. Никто не теснил стоящих впереди, всем хотелось иметь побольше свежего воздуха. Каждую вновь прибывшую встречали хохотом:
— Смотрите! Еще одна! Девочки, а выходит, нас не так уж мало!
Я быстро со всеми перезнакомилась, включилась в разговор о грядущих родах, внимательно слушала наставления опытных, не раз рожавших.
— Ничего страшного! — тарахтела одна. — Главное, девочки мои, ничего не бояться и не слушать про всякие ужасы!
Как она была хороша, эта тарахтушка! У нее были живые глаза, осененные длинными ресницами, она, как опахалами, разбивала ими воздух. Из пышной прически выбивались на виски тугие кудряшки, маленькими ручками она хваталась за живот. Видно, изнутри ее сильно толкали, шпыняли, просились наружу. Она поднимала брови «домиком», удивленно приговаривала:
— Тише, тише, еще не время!
Лицо ее было изумительно чистым, ни пятнышка, белым-бело, с ярким румянцем на щеках. Если бы кому пришло в голову провести смотр красавиц среди нашего брата, она была бы королевой.
Рядом стояли еще и еще, красивые и не очень, совсем молоденькие и женщины постарше, снисходительно мудрые, неторопливые. Всю мою жизнь во Франции я говорила о французах «они», «у них». Так повелось, так я привыкла. Я никогда не чувствовала себя как дома. И только однажды, в этой удивительной, озаренной и согретой нечаянным зимним солнцем очереди, посреди оккупированного Парижа я говорила вместе со всеми: «мы», «у нас», «наши дети».